Нет ничего хуже, чем когда тебе в нос запихивают столетник. И делает это родной человек. Под предлогом целительства, хотя ты уже гнусаво пообещал бабушке никогда больше не болеть.

Ну представляете, да? У листа столетника — или алоэ, если кому так привычнее — отламывается кусок, с него срезаются шкурка и шипы, остается желеобразная продолговатая палочка. И вот её, холодную, мокрую, зеленоватую дрянь — в ноздри живому человеку.

Это всё к тому, что у меня есть все основания недолюбливать домашние растения. Но несмотря на это, я всё равно однажды спас цветочек.

Знакомая как-то написала в фейсбуке, что отдаёт своё каланхоэ в надежные руки. Я посмотрел сначала на свои руки и решил, что, впрочем, да кто будет рассматривать. Потом посмотрел в интернете, что такое каланхоэ, и там всё было в милейших пушистых цветочках.

Ну и поехал забирать нового жильца. Отчасти, конечно, расчет был на то, что она увидит, как я беру цветок к себе и забочусь о нём, а в ответ она заберёт к себе меня. Да, глупо. Но сработало же.

Но это потом, а пока подруга провела меня в комнату и отодвинула штору на окне. На подоконнике стоял горшок, а в нём, безвольно раскинув длинные серые мохнатые щупальца, лежала какая-то тварь.

Стараясь лишний раз не касаться этого отродья, мы собрали цветочек в пакет, хоть щупальца постоянно норовили выпасть и свеситься.

Я привёз его домой и разложил в прихожей все четыре щупальца длиной по метру. Казалось бы, оно уже всё, но на конце трех щупалец теплилась бледная зелененькая жизнь. Я походил некоторое время вокруг, аккуратно переступая.

Потом почитал интернет в части описания и ухода на каланхоями, поочередно сравнивая с реальностью и отметая пункт за пунктом.
«Обладает упругими крупными листьями с мясистой структурой» — нет, цветок был похож на пыльный гофрированный шланг. «...приподнимать листья во время орошения» — тут скорее во время омовения усопшего. «Вносить удобрения в почву с июня по ноябрь» — а сейчас апрель, не повезло, да?
«Производить обрезку увядших листьев и цветоносов» — во. Это вообще был единственный пункт, который был хоть как-то выполним.

Решив, что хуже все равно не будет, я оторвал зеленые концы цветочка, сунул их в землю и обильно... как там было?... оросил!

Всё остальное немедленно выкинул и стал ждать победы жизни. А через месяц прислал подруге фотку каланхоэ — по ней сразу было видно, какой я заботливый.

Стихотворения разных поэтов, написанные в в феврале-апреле 2022. Как говорил Белинский: «Говорят, что музы любят тишину и боятся грома оружия: мысль совершенно ложная!»

***

Познакомьтесь: это Вера Петровна — она людоед.
И не то чтобы Вера Петровна варила людей на обед — нет!
И не то чтобы Вера Петровна кралась в ночи тайком,
Поигрывая клинком, потюкивая клюкой, поцыкивая клыком —
Вот опять-таки нет! Вера Петровна растет как цветок:
Если дует западный ветер — клонится на восток,
Если дует восточный — на запад. И, что важнее всего,
В эти моменты Вера Петровна не ест никого.
Но когда начальник — не важно, велик ли он, мал —
Рассуждая публично о мире и счастье, подает особый сигнал,
Некий знак — то Вера Петровна считывает его на раз.
И тогда у нее распрямляются плечи, загорается красным глаз,
Отрастает религиозное чувство, классовая ненависть, девичья честь —
И она начинает искать кого бы съесть.
Обнаружив враждебный взгляд, ядовитый язык, неприятный нос,
Простодушная Вера Петровна пишет донос,
Изощренная Вера Петровна пишет пособие или статью
Под названием «Наиболее полный перечень рекомендаций
.............................по выявлению и пресечению деятельности
.............................политически вредных элементов,
.............................мешающих России подняться с колен и жить в раю».
А самая-самая Вера Петровна знает, что за так человечинки не поднесут,
И устраивается работать в полицию, прокуратуру, суд —
Там и мясо свежей, и поставки бесперебойней, и устроено все по уму;
И вообще, в коллективе питаться полезней, чем одному, чему
Существует масса примеров — в любой стране и во все века.
А уж соус, под которым человечинка наиболее сладка,
Выбирается в соответствии с эпохой, когда устанавливаются
Нормативы и параметры заготовок людского мясца.
Но потом времена меняются, начальство сигналит отбой.
Тут же Вера Петровна никнет плечами, красный глаз меняет на голубой
Или карий; чувства, ненависть, честь умеряют пыл —
Человек становится с виду таким же, как был.
И мы едем с Верой Петровной в автобусе, обсуждаем дела —
Что редиска в этом году не пошла, а картошка пошла,
Что декабрь обещают бесснежный. И тут я вижу, что
Она как-то странно смотрит, будто пытается сквозь пальто
Разглядеть, какую часть меня — на жаркое, какую — в щи…
— Да и с мясом сейчас непросто, — говорит, — ищи-свищи —
Днем с огнем не найдешь пристойного.
......................................................................
Открываю рот.
Что сказать — не знаю, куда бежать — невдомек.
А мотор урчит, сердце стучит, автобус ползет вперед
И в глазу у Веры Петровны кровавый горит огонек.

Дмитрий Коломенский

***

Горизонт закрывает дым и просвета нет.
В партитуре беды не предусмотрена кода.
Грустный Бродский пишет письмо генералу Z,
Но генерал не читает писем врагов народа.

Генерал водит пальцем по пеплу краплёных карт.
Он врос в свою ставку, будто бы в грядку овощ.
Два последних союзника жизни — инсульт и инфаркт —
Увы, не спешат пока приходить на помощь.

Генерал уверен — ему помогает Марс.
Полки маршируют, приказов не понимая.
И бесконечно тянется месяц март,
Не даря надежды, но и не отнимая.

Сергей Плотов

***

Вот дом,
Который разрушил Джек.
А это те из жильцов, что остались,
Которые в темном подвале спасались
В доме,
Который разрушил Джек.

А это веселая птица-синица,
Которая больше не веселится.
В доме,
Который разрушил Джек.
Вот кот,
Который пугается взрывов и плачет,
И не понимает, что все это значит,
В доме,
Который разрушил Джек.

Вот пес без хвоста,
Без глаз, головы, живота и хребта.
Возможно, в раю он увидит Христа
В доме,
Который разрушил Джек.

А это корова безрогая,
Мычит и мычит, горемыка убогая.
И каплями кровь с молоком на дорогу
К дому,
Который разрушил Джек.

А это старушка, седая и строгая,
Старушка не видит корову безрогую,
Не видит убитого пса без хвоста,
Не видит орущего дико кота,
Не видит умолкшую птицу синицу,
Не видит того, что в подвале творится
В доме,
Который разрушил Джек.

Она как-то криво припала к крыльцу.
И муха ползет у нее по лицу.

Мария Ремизова

***

То ли новостей перебрал,
То ли вина в обед,
Только ночью к Сергею пришёл его воевавший дед.
Сел на икеевскую табуретку, спиной заслоняя двор
За окном. У меня, говорит, к тебе,
Сереженька, разговор.

Не мог бы ты, дорогой мой, любимый внук,
Никогда, ничего не писать обо мне в фейсбук?
Ни в каком контексте, ни с буквой зэт, ни без буквы зэт,
Просто возьми и не делай этого, просит дед.
Никаких побед моим именем,
Вообще никаких побед.

Так же, он продолжает, я был бы рад,
Если бы ты не носил меня на парад,
Я прошу тебя очень — и делает так рукой —
Мне не нужен полк,
Ни бессмертный, ни смертный, Сереженька, никакой.
Отпусти меня на покой, Серёжа,
Я заслужил покой.

Да, я знаю, что ты трудяга, умница, либерал,
Ты все это не выбирал,
Но ведь я-то тоже не выбирал!
Мы прожили жизнь,
Тяжелую, но одну.
Можно мы больше не будем
Иллюстрировать вам войну?
Мы уже все, ребята,
Нас забрала земля.
Можно вы как-то сами?
Как-то уже с нуля?
Не нужна нам ни ваша гордость,
Ни ваш потаённый стыд.
Я прошу тебя, сделай так,
Чтоб я был наконец забыт.

Но ведь я забуду, как в русском музее
Мы ловили девятый вал,
Как я проснулся мокрый,
А ты меня одевал,
Как читали Пришвина,
Как искали в атласе полюса,
Как ты мне объяснял, почему на небе
Такая белая полоса
За любым самолетом,
Как подарил мне
Увеличительное стекло…

Ничего, отвечает дед,
Исчезая.
Тебе ведь и это не помогло.

Женя Беркович

***

— Государь Император, извольте выйти из сна.
— Я не спал, генерал. Как там война?
— Война
Ещё продолжается. Противник сдаётся в плен.
Нами на 10 % взят город N.

— А что в стране, генерал?
— Небывалый подъём
патриотизма.

Мы гимн по утрам поём.
Школьники с первого и по последний класс
изучают вас, обожают вас, прославляют вас.
Заводы работают. В закромах страны — урожай.
Отщепенцы выявлены и высланы за Можай.
Бунтари в Бутырке. Лояльным усилен паёк.
Миг торжества справедливости недалёк.

— То есть, всё хорошо, генерал?
— Даже лучше, чем
Мы могли представить.
Настолько сегодня всем
стало радостней жить,
будто мы не здесь, а в Раю.
Офицеры выбриты. Солдаты поют в строю
и готовы за вас умереть десять тысяч раз.
А вот порошок, что пора вам принять сейчас.

— Генерал, объясните подробней про порошок.
— Ну, такой порошок… Вроде как бы — на посошок.

— Никогда не слышал я о таком порошке…
А зачем вам шарфик и табакерка в руке?
Почему вы бледны? Отчего дрожит голосок?

— Пройдёт.
Поручик, бейте его посильней в висок.

Сергей Плотов

Когда я был маленький, то довольно неплохо голосил песню про «Ягоду-малину». По крайней мере, по версии бабушки, а бабушка врать не станет.

Видимо, родителям бабушка тоже об этом не соврала, потому что я оказался в музыкальной школе. Именно «оказался». Что-то я не помню никаких вопросов к себе, согласий и вступлений. Просто — раз! — и три дня в неделю у тебя хор, фортепиано и сольфеджио. И музлитра ещё, господи прости.

Всё время надо было не забывать надевать сменку, которая почему-то вечно была холодная как лёд. И ещё не забывать черную папку с нотами. У меня до сих пор в столе лежит эта папка всё с той же ископаемой жевачкой, размазанной по ней изнутри.

Музыкалка находилась в старом особняке. Разноголосые скрипы паркета тонули в бесконечной высоты потолках, а каждый коридор заканчивался тёмным углом, где обязательно частоколом стояли пюпитры. Десятки пюпитров.

Я был на хоровом отделении, и ладно бы, хор — хор ещё ничего. Даже легко. Слова учатся за один урок, ноты перед глазами, а дальше только вступаешь, когда надо. Правда, я был альтом, а никто не хочет быть альтом, это же сплошные буууу, бу-буу, буууу и всё. Просто обслуживаешь этих дурацких сопрано.

Репертуар был своеобразный, потому что преподавательница тоже была своеобразная. Ирина Анатольевна, рослая и очень энергичная женщина с короткой стрижкой как будто законсервировалась где-то в 84-м году и в районе пионерлагеря. Поэтому у нас был непрекращающийся «Звездопааад, звездопа-а-а-ад — это к счастью, друзья говорят!» и прочие орлята-октябрята. Только потом вдруг возник какой-то негритянский спиричуэлс и «Аллилуйя» с партитурой на одиннадцать листов. Вероятно, потому что с «Аллилуйей» в Филармонию пускали, а со «Звездопадом» нет.

А вот фортепиано — это вообще туши лампу. К одиннадцати годам я знал в лицо всех четверых всадников Апокалипсиса: Менуэт Баха, Сонатину Клементи, Сладкую грёзу Чайковского, Андантино Хачатуряна. И этюды Черни следовали за ним.

Хуже были только отчетные концерты. Неважно, выучил ты пьесы или нет, всё равно холодными и склизкими от ужаса пальцами играть невозможно. Поэтому ты, конечно, сбиваешься на середине и начинаешь фрагмент заново, или даже всю пьесу с начала. А ещё ты, понятное дело, одет в красивое, в брючки и белую рубашку, и оно всё трёт и болтается одновременно, стесняя и без того одеревеневшие члены.

Где-то тогда же, в припадке то ли инициативы, то ли протеста я попросился у родителей в художку. Прямо в середине года.

Думал, буду писать картины, и никаких тебе концертов, сцен и зрителей, ура. Но путь к холсту лежал через лепку. На первом занятии, куда я попал, нам раздали небольшие кафельные плитки и сказали: надо нанести на плитку слой глины толщиной точно с плитку, а потом скатать и разместить на нём 25 одинаковых глиняных шариков. Вроде всё понятно и не сложно.

За три часа я проклял искусство. Сначала надо было выковырять кусок глины из стоящего посреди класса огромного чана. Потом разминать эту глину минут двадцать до пригодного для лепки состояния. Собственно, скатать ровный шар оказалось для меня почти невозможно. Повторить его ещё двадцать четыре раза — невозможно совсем.

В художественной школе я продержался три занятия. Уж лучше музыка.

Через несколько лет после окончания музыкалки мне позвонила Ирина Анатольевна и пригласила на встречу выпускников. Я пришёл и там был полный зал — человек сто двадцать, примерно четыре поколения её хоровиков, выпущенных с шагом в семь лет.

Ирина Анатольевна сказала приветственную речь, а потом вдруг села за рояль и заиграла вступление. В тот момент ей позавидовал бы любой заклинатель змей: у всех гостей, включая сорокапятилетних дяденек и тётенек, немедленно глаза полезли на лоб, а гортань стала ритмично сокращаться. Все поняли, что прямо сейчас они будут петь, потому что всё помнят.

Зал грянул «Звездопад, звездопад» — как надо, по голосам. Тянули мелодию сопрано. Держали ритм теноры. «Бууу, бу-буу, бууу», — послушно гудели альты.

Годы сразу после рождения длятся очень долго и запоминаются великолепно. Вот тогда-то, кажется, была настоящая жизнь!

Родился я, как это обычно бывает, совсем маленьким и мне совершенно ни до кого не было дела. Кушал себе каши, сидя в высоком деревянном стуле. Слушал колыбельные под гитару — про «Тёмную ночь» и «Вальс в ритме дождя».

Был внуком одновременно для двух бабушек и двух дедушек, и изрядно, считаю, в этом преуспел. Несмотря на то, что был постоянно занят всяческими подобающими детству делами. Ел, играл, рассматривал картинки в книжках, слушал пластинки со сказками, болел простудой и ждал с работы маму.

Бабушка тоже ждала с работы маму, только она ещё при этом готовила, убирала мои игрушки, читала со мной книжки, ставила мне слушать пластинки, и водила в детскую поликлинику напротив. Найти мою карточку в поликлинике было очень легко — она была самая толстая на полке в регистратуре.

Я просил деда скрутить мне газету в форме рожка, наливал в мыльницу воды и забирался на табуретку. Макал широкий конец рожка в мыльный раствор, в узкий конец дул и пускал по кухне пузыри. Пузыри были толстые и тяжелые, они летели величаво и оставляли в местах приземления плотные мыльные круги. К восторгу всех домашних.

Временно предоставленный сам себе, я доставал любимую оранжевую машинку и прикидывал маршрут.

Машинка обладала целым набором антисоциальных качеств. Она была достаточно крупной и прочной, чтобы я мог упереться в неё руками и в таком положении бегать по квартире, шлёпая тапками и заносясь на поворотах. А во вторых, колеса у нее были пластмассовые в шашечку и производили грандиозный шум. Если бы я был своими соседями снизу — наверняка давно вырвал бы эту машинку из детских рук, бросил об пол и растоптал, дьявольски хохоча и не обращая внимание на детские слёзы.

В то время, когда я не кошмарил соседей снизу машинкой, я меланхолично перебирал весь имеющийся игрушечный автопарк — расставлял его на полу поперек комнаты от ножки дивана до серванта, и любовался порядком.

Помню главный испуг детства. Меня ненадолго оставили одного в квартире, я лежал на диване в большой комнате и болтал ногой. Просто лежал и болтал ногой и всё. И тут — бабах! — что-то оглушительно взорвалось. Я думал, что это взорвался телевизор или у дома отвалился кусок, но это просто у деда была поставлена брага и она, эээ, приготовилась. В углу комнаты, за зеркалом-трюмо, стояла двадцатилитровая бутыль с замотанным горлышком и бродила. И вот она накопила давление и бахнула в потолок грязным пятном перебродившего клубничного варенья. В квартире сразу запахло праздником.

Перед сном, включая сон послеобеденный, я почти каждый раз просил бабушку рассказать мне сказку про шлагбаум. Мне до одурения нравилась эта сказка. Потому что она была... Она была... Ладно, единственное, что я из нее помню — это то, что она была про шлагбаум. И бабушка, которая с завидным постоянством и терпением ее рассказывала, помнила не больше моего.

Меня возили в автомобилях, которые пахли, как подобает автомобилю, и я был благодарным пассажиром — ехать куда-то на машине всегда было круто и по-прежнему круто сейчас. Дедушка даже иногда специально проезжал по луже, потому что брызги от луж — это апогей езды в автомобиле.

Вторым по величине удовольствием от автомобилей было их рисование. Нужно было соблюсти ритуал: освободить место на столе, подготовить бумагу, карандаши, фломастеры и только тогда спокойно сесть и приступить. Для придания изображению автомобиля реалистичности непременно нужно было нарисовать разбившихся комаров на лобовом стекле и решетке радиатора. Я считал, что комары — это мой фирменный штришок. Почерк художника.

В общем, повторюсь, младшие годы длились долго и запечатлелись навсегда. А потом однажды я пошел учиться, прошло три секунды и вот мне тридцать шесть.

Но сказать я хотел на самом деле не об этом даже, а о довольно коротком ощущении, которое из этого всего вытекает.

Говорят, что беды закаляют. Что чем больше пережил человек, тем крепче он и лучше готов к новым невзгодам. Мне думается, что всё немного наоборот.

Счастье — более прочная основа. Вопрос в том, достаточно ли долго был счастлив человек, чтобы спокойно встретить будущие горести, да и каждый день противостоять окружающему чувству беды. Есть ли у него «запас счастья».

Мне нельзя нервничать, от этого зависит семейное счастье. Когда я нервничаю — я начинаю по-другому вести машину, и жену Марину начинает укачивать.

Сделать с этим ничего нельзя: если Марина скажет, чтобы я успокоился, то она немедленно начнёт укачиваться ещё сильнее. Я гарантирую.

А мы с ней оба знаем, что это важный вопрос. Марину однажды кто-то спросил, как она впервые поняла, что Глеб может претендовать на место в её жизни. Марина подумала и сказала:
— Ну, он меня подвозил, и меня не укачало.

Человек, который просто достаточно хорошо водит. Неплохо, да?

— Если бы ты работал в такси, — говорит Марина, — я бы заказывала только тебя!
— Хорошо... мэм, — говорю я. И плавно, плавно притормаживаю.

***
А ещё Марине на увольнение коллеги вручили подарочную карту в магазин. С открыточкой.

Я смотрю на открытку, там подписано: «Мариночке от любимых коллег»:
— То есть не «любимой Мариночке», а просто Мариночке, да? А коллеги прям вот уверены, что они любимые?

— Ну это от моих девочек подчинённых. Помнишь же, я всё пыталась в них взрастить самостоятельность и здоровую самооценку. Похоже, получилось.