— Алё, Глеб, а ты уже пришел?
Я уже пришёл, развалился в продавленном кресле в гримёрке и топил в чашке чайный пакетик.
— Пришёл.
— Спустись на улицу на минутку, нужно помочь.
В трубке слышалось тяжёлое дыхание.

Режиссёр Сергей Георгич вообще звонил редко, поэтому я даже немного заторопился, мало ли что. Железная дверь на улицу была открыта, за ней стоял режиссер, уперев руки в бока и глядя куда-то себе под ноги. Он выглядел так, будто с кем-то повздорил, завалил оппонента в драке и теперь нужна моя помощь, чтобы спрятать тело.

Я вышел и увидел на земле толстый рулон линолеума длиной метра четыре. Здоровенный. 
— Давай, этсамое, занесем его. Берись вон спереди.

Я взялся спереди и попытался поднять. Рулон оказался страшно тяжёлый и весь в какой-то... Руки заскользили по грязи, конец рулона шлепнулся обратно на асфальт. Я схватился посильнее, испачкав рукав и штанину, поднял рулон и посмотрел за спину. Там Сергей Георгич держал свой конец рулона, а его середина по-прежнему лежала на земле. 

Следующие пятнадцать минут мы тащили рулон на второй этаж по угловой лестнице, сгибая его на поворотах, хрипло дыша и надрывая спину. За это время Сергей Георгич успел рассказать, что, твоюмать, шел мимо помойки, твоюмать, и там лежал этот, твоюмать, рулон линолеума. А ему, то есть нам, как раз очень нужен линолеум. Твоюмать. 

От помойки до театра он как-то допёр рулон сам, хотя тот очевидно превышал вес режиссёра раза в полтора. А учитывая худосочное телосложение, то и в два. Чудовищной грузоподъёмности человек плюс, видимо, халява придавала ему сил.
— Давай его, твоюмать... это... сюда.

«Сюда» — это означало в «гнездо».

По театру Сергей Георгич передвигался, как мышь по сыру. Сдвинув брови, он юркал в одну дверь, а потом почти без паузы выныривал из другой, с противоположной стороны коридора.  При этом что-то всё время тащил, наматывал на локоть, отряхивал, плевал и оттирал пальцем. 

На репетициях же он преображался — выскакивал на сцену, вращался, тянул носок, вспрыгивал на стол и играл бровями. Грациозный, насколько это возможно, в своих вечно засаленных до желтизны джинсах, заправленном в эти самые джинсы безразмерном свитере и с измочаленной поясной сумкой, грубо зашитой в двух местах.

Не менялась только манера говорить:
«Значит, вот ты выходишь оттуда и... это... ему, мол, ты чё, твоюмать, потом ты своё говоришь тэ-тэ-тэ, тэ-тэ-тэ,  ты чё, нахер, потом сюда переходишь так, и значит, ему — пошел ты, значит, в жопу отсюдова!». Если заменить в его тексте «твоюмать» и «в жопу» на нормальные слова — сразу получался Чехов.

Но вернемся к гнезду. «Гнездом» мы называли три сообщающихся комнаты, доверху заполненных тем, что режиссёр нашел на помойке и приволок. Говаривали, что дома у него происходит то же самое — Сергей Георгич тащил в закрома всё, что видел. Отчасти я готов в это поверить: однажды я подвозил его до дома и на лестничной площадке рядом с дверью его квартиры стояли еще две двери, аккуратно прислоненные к стене. Очень выразительные.

Сейчас места на полу в «гнезде» оставалось вот ровно на этот наш рулон. Мы втащили его, положили, разогнулись и выдохнули. Особенно выдохнул режиссёр — его как будто отключили. Дело было сделано, очень нужный линолеум занял достойное место. 

Следующие три года он пролежал ровно там же, где положили.