Когда вижу старые петербургские фотографии, ностальгия особенно больно колет в область троллейбуса. Мало что вспоминается так остро, как старый городской транспорт, неповторимы в звуках, запахах и ощущениях.

«Тьу-у-у-у-у!..» — гудел на разгоне троллейбус, а на поворотах его дуги лязгали со звуком, будто лыжной палкой чиркают по лыже. Гудение сопровождалось звонкими щелчками каких-то реле и на скорости переходило в высокое заунывное «ыЫ-ыЫ-ыЫ-ыЫ». Круглые фары в прямоугольных углублениях смотрели вперед внимательно и немного грустно.

Самое лучшее место в троллейбусе — площадочка сбоку от задней двери, в которую если проскользнешь, то никто из пассажиров не будет на тебя давить — получается вроде как собственное стоячее купе. Помню, как однажды расслабился, стоя там, перекинул локоть через поручень, а открывшаяся на остановке дверь прижала мне руку чуть ниже подмышки, да так, что я даже сказать ничего не мог — дыхание перехватило.

Или вот Икарус-гармошка. Когда стоишь на остановке, а тебе лет десять, то видишь даже не весь автобус целиком, а только части. Его жёлтый бок останавливается почти вплотную, колесо выше меня ростом и от него пышет жаром и запахом палёных уплотнителей. Между колесом и дверью — прямоугольная крышка с горизонтальными прорезями, которая по своему обыкновению отчаянно дребезжит. Всё это запоминается так чётко, потому что происходит в десяти сантиметрах от лица: приходится отталкиваться руками от горячего автобусного бока, продвигаясь к дверям и стараясь, чтобы не затоптали.

Четырехстворчатые двери с узкими окошечкам скрипят и ударяются о дверной проем. Ступени высокие и даже, кажется, немного наклонены назад, поэтому ты хватаешься рукой за поручень и карабкаешься вверх, а резиновое, в кружочек, покрытие пола оказывается совсем близко, перед самыми глазами. Успеваешь разглядеть тот острый ржавый уголок на краю ступеньки, за который в следующий момент зацепишься штанами.

Автобус издает картавое «гры...гры... гры...» на холостых, но вот он трогается и «гры-гры-гры-гры!» становятся резче и чаще, ритмичная вибрация усиливается с каждым следующим «гры», а потом вдруг прекращается — включилась следующая передача.

Там, где снаружи у автобуса гармошка, внутри салона круг с поручнями. Отдельное удовольствие — встать одной ногой на пол, а другой — на вращающийся круг, чтобы при повороте автобуса ноги у тебя сначала разъехались, а потом съехались обратно.

Но наибольший кайф, который я застал — это круглый, темно-желтый, пучеглазый автобус с квадратной дыркой посреди лица. Двигатель у него был спереди и видимо ужасно грелся, потому что крышка капота между фарами обычно была снята, а в открытом проёме страшно вертелись ремни на шкивах. Самая запоминающаяся его деталь — это, конечно, бутылочный перезвон где-то под полом, пока автобус стоит на остановке.

Если закрыть глаза и представить себе салон автобуса с продолговатыми плафонами под потолком и полукруглыми стеклами в задней части, то под ладонью само собой возникнет ощущение ребристого поручня, а под ногой — трухлявая мягкость нижней ступеньки.

Уже намного позже, когда я работал в транспортной фирме и искал однажды прицеп для перевозки коров, я набрал в интернете «скотовоз», но вместо прицепа первая же ссылка вела на статью об этом автобусе — ЛиАЗ-677. Поскольку лирическая часть рассказа окончена, а та статья была великолепна, приведу несколько цитат о легендарном пепелаце:

«В ЛиАЗе корма была ощутимо легче передней части, и на хорошей кочке пассажиры, стоящие на задней площадке, подпрыгивали так, что Сергей Бубка умирал от зависти.

Часто школота, стоя на задней площадке и держась потными ладошками за поручни, с замиранием сердца ждала какой-нибудь более или менее серьезной колдобины на дороге, чтобы подпрыгнуть повыше и почувствовать что-то наподобие невесомости. Эта же школота продолжала потом синхронно подпрыгивать в резонансе с колебаниями фюзеляжа по тангажу, что приводило к такой раскачке, что невесомость испытывали уже все пассажиры и особенно громко матерящийся водитель, амплитуда перемещения которого по вертикальной оси была максимальной.

Крыша у автобусов состояла из отдельных фрагментов металлического листа, потому начинала протекать сразу после схода с конвейера. В случае, если в парках не заморачивались и организовывали душ для пассажиров, развивался процесс гниения (там, за панелью потолка, самые условия для этого), и со временем крыша начинала жить отдельной жизнью, держась на вертикальных поручнях и честном слове. Пассажиры, держащиеся за поручни, в данном случае выступали в роли рёбер жёсткости, скрепляющих салон в единое целое.

Задняя площадка находилась чуть ниже уровня пола, силовой каркас заканчивался перед ней, и как результат — на старости лет отваливалась жопа. Чтобы жопа совсем не отвалилась, нагрузку на неё снижали установкой дополнительных сидений в заднем свесе, уменьшая таким образом предельную плотность сельдей-пассажиров.

Выхлопная труба, проходящая вдоль салона автобуса, довольно скоро ржавела, что превращало Луноход в газовую камеру и породило локальный мем: „Автобус отапливается выхлопными газами“.

Характерной особенностью автобусов, изрядно побывших в эксплуатации, было „бренчание“ и звон в подполье, будто водитель запрятал там заначку пустых бутылок. На самом деле, подобное явление объясняется тем, что трансмиссия Лунохода, кроме основных узлов, включает в себя два карданных вала с промежуточными опорами. Один перед гидромеханической передачей, другой за. Знакопеременные нагрузки, возникающие на первом кардане во время работы двигателя на холостых оборотах, заставляют стучать изношенные крестовины и шлицевые соединения кардана, тем самым вызывая тот неповторимый звон».

Эх, автобусная остановка моего сердца, ребристый поручень моей души.