Несмотря на все происходящее (широко показывает рукой на все происходящее), я тут был на концерте. Выступал бардовский дуэт «Иваси» — единственный концерт за последние 20 лет.

Как-то так получилось, что я узнал о них только в начале этого года, но успел уже послушать кучу всего — у меня ж внутри солнышко лесное бьётся со страшной силой, вы просто не представляете. И они очень хорошие, жизнеутверждающие товарищи, прямо вот подряд их слушаешь и всё в строку. То, что подруга мне выхватила билет — большая удача. Говорит, все билеты раскупили за час — а это, напоминаю, бардовская песня.

И вот я пошёл. Московский Дом Молодежи, большой зал. У входа толпа и люди мечутся в попытках выкупить свободный билетик.

Когда я зашёл в фойе, было чувство, что это какая-то гигантская квартира, куда все пришли в гости, потому что все друг друга знают. Прям стоишь, а кругом объятия и слезы давно не видевшихся друзей. Среди гостей бродят Галина Хомчик и Алексей Кортнев, с ними все фотографируются.

А сами выступающие — это Алексей Иващенко и Георгий Васильев, потому и называется дуэт «Иваси». Они такие, знаете, без всякого налёта мэтрства, без зазнайства, и оба с позицией. Я так понял, что и сама идея собраться через 20 лет и сыграть концерт — это ответ на всю нашу херовую действительность.

Поэтому они высказываться не стеснялись, а шуточки хоть и шутили между песнями, но шуточки были все грустные.

— Вы знаете, — говорит Васильев через несколько песен от начала концерта. — Мы же самое главное забыли — представиться. Вот вы смеётесь, а самый частый вопрос к нам за все годы выступлений: кто из вас Васильев, а кто...? Так вот, я — Георгий Леонардович Васильев. Справа от меня — Алексей Игоревич... а фамилию его я назвать не могу, потому что это будет дискредитация российской армии.

А потом посерьёзнел:
— Но вообще, Алексей Игоревич, несмотря на фамилию, как раз из России, а вот я — из Запорожья.

И ещё в промежутке говорят:
— Уважаемый зритель. В следующей песне есть такое слово... такое... ну, за него недавно Юрий Шевчук штраф в 50 тысяч получил, вы в курсе, наверное. Но мы все равно споём, потому что из песни слова не выкинешь. Только вот мы же его вдвоем поем — нам каждому по 50 штраф платить или это на коллектив считается?
— Так ты, Георгий Леонардыч, не пой, если хочешь сэкономить. Просто подмигни в нужном месте! Но только так, чтобы все поняли, о чем ты подмигиваешь.

И в общем, много чего ещё говорили, и на записки отвечали и о тех своих друзьях, которые уже по изоляторам сидят, вспоминали. Короче, приятно было, что бардовская песня не подводит, хоть, может, конечно, и не вся.

А ещё Васильев как-то между делом упомянул проект «Всенаука» как своё детище, а я что-то как будто слышал о нем. Но потом вспомнил окончательно и в комментарии вам положу ссылку — это образовательный проект и на сайте у них выложено под сотню хороших бесплатных научно-популярных книг.

После концерта я пошёл чуть подробнее почитать про Васильева и офигел. Я думал, он такой бард себе и бард — типа, как Слава Сэ писал: «Костёр, палатка и полные трусы дождя». А оказалось, что помимо «Всенауки» Васильев создал первую в России фьючерсную биржу, и сотовую сеть, которая потом стала «Билайном», и ещё они вместе с Иващенко авторы мюзикла «Норд-Ост», того самого, и ещё «Фиксики» — это тоже детище Васильева, где он продюсер, композитор и сценарист. Вот тебе и бардовская песня.

А концерт был — прелесть, конечно. Сто лет такого не слышал, ужасно рад, что попал.

На фото Иваси в каком-то лохматом году. Справа с краешку ещё вон Олег Митяев, сам на себя не похожий от молодости

Яхья Чакмак. Жители Петербурга знают здоровенный торговый центр «Галерея» в самом центре города, возле Московского вокзала. Когда он только строился — я организовывал доставку туда вентиляции.

Приёмкой и разгрузкой руководил бригадир Яхья Чакмак. Гордый турок, он не говорил по-русски вообще. Совсем. Трижды в день я звонил по телефону человеку, который разговаривал только по-турецки, и мы общались. «Яхья, — говорил я. — Ну будь ты человеком! Впусти машины сразу как подъедут, и скажи своим, чтобы ничего там не своротили».

Яхья отвечал что-то с утвердительной интонацией. Затем держал машины по полчаса за воротами, где вокруг них по-акульи кружили гибддшники, а ещё немного позже водитель звонил мне и плаксиво рассказывал, как ему погрузчиком вывернули кусок борта.

***
Магеррам Магеррамович. Это водитель-дальнобойщик. В отличие от других немногословных водителей, которые только отрывочно матерились по телефону, Магеррам Магеррамович присылал смски в стихах.

Я мог чисто информационно интересоваться, как у него дела, рассчитывая на ответ, что он стоит под погрузкой, а в ответ получал:

«Это что-то из чего-то:
Мы сидим, вокруг — болото.
Утки плавают по тине,
Все в колючей паутине.
От жары живой чуть-чуть.
К морю Белому хочу!
Или к Баренцеву морю,
Где не знают люди горя,
Где прохладная вода,
Где ветра и холода,
Где мороз под двадцать пять.
Я хочу туда опять!»

Это означало, что у Магеррама Магеррамовича, а значит и у меня, всё хорошо.

***
Домнина Дионисия Луиза Диана. 22 года назад девочка в летнем лагере «Зеркальный» единожды и мельком назвала своё полное имя, а оно взяло и отпечаталось на поверхности мозга навсегда.

Мало того, я тогда с восторженной уверенностью решил, что она какая-то цыганская принцесса. Потому что на испанку не похожа, а кроме них такие имена... ну только у цыган, да. Кроме неё, в отряде было ещё примерно сорок человек, но больше я не помню имени ни единого из них.

***
Когда Артём Глебович подрастёт — расскажу ему, как мы с Мариной думали, какое всё-таки классное имя Чустаффус. И удержало нас только то, что все будут думать, что на немца он не похож и видимо он на самом деле цыганский принц.

Когда вижу старые петербургские фотографии, ностальгия особенно больно колет в область троллейбуса. Мало что вспоминается так остро, как старый городской транспорт, неповторимы в звуках, запахах и ощущениях.

«Тьу-у-у-у-у!..» — гудел на разгоне троллейбус, а на поворотах его дуги лязгали со звуком, будто лыжной палкой чиркают по лыже. Гудение сопровождалось звонкими щелчками каких-то реле и на скорости переходило в высокое заунывное «ыЫ-ыЫ-ыЫ-ыЫ». Круглые фары в прямоугольных углублениях смотрели вперед внимательно и немного грустно.

Самое лучшее место в троллейбусе — площадочка сбоку от задней двери, в которую если проскользнешь, то никто из пассажиров не будет на тебя давить — получается вроде как собственное стоячее купе. Помню, как однажды расслабился, стоя там, перекинул локоть через поручень, а открывшаяся на остановке дверь прижала мне руку чуть ниже подмышки, да так, что я даже сказать ничего не мог — дыхание перехватило.

Или вот Икарус-гармошка. Когда стоишь на остановке, а тебе лет десять, то видишь даже не весь автобус целиком, а только части. Его жёлтый бок останавливается почти вплотную, колесо выше меня ростом и от него пышет жаром и запахом палёных уплотнителей. Между колесом и дверью — прямоугольная крышка с горизонтальными прорезями, которая по своему обыкновению отчаянно дребезжит. Всё это запоминается так чётко, потому что происходит в десяти сантиметрах от лица: приходится отталкиваться руками от горячего автобусного бока, продвигаясь к дверям и стараясь, чтобы не затоптали.

Четырехстворчатые двери с узкими окошечкам скрипят и ударяются о дверной проем. Ступени высокие и даже, кажется, немного наклонены назад, поэтому ты хватаешься рукой за поручень и карабкаешься вверх, а резиновое, в кружочек, покрытие пола оказывается совсем близко, перед самыми глазами. Успеваешь разглядеть тот острый ржавый уголок на краю ступеньки, за который в следующий момент зацепишься штанами.

Автобус издает картавое «гры...гры... гры...» на холостых, но вот он трогается и «гры-гры-гры-гры!» становятся резче и чаще, ритмичная вибрация усиливается с каждым следующим «гры», а потом вдруг прекращается — включилась следующая передача.

Там, где снаружи у автобуса гармошка, внутри салона круг с поручнями. Отдельное удовольствие — встать одной ногой на пол, а другой — на вращающийся круг, чтобы при повороте автобуса ноги у тебя сначала разъехались, а потом съехались обратно.

Но наибольший кайф, который я застал — это круглый, темно-желтый, пучеглазый автобус с квадратной дыркой посреди лица. Двигатель у него был спереди и видимо ужасно грелся, потому что крышка капота между фарами обычно была снята, а в открытом проёме страшно вертелись ремни на шкивах. Самая запоминающаяся его деталь — это, конечно, бутылочный перезвон где-то под полом, пока автобус стоит на остановке.

Если закрыть глаза и представить себе салон автобуса с продолговатыми плафонами под потолком и полукруглыми стеклами в задней части, то под ладонью само собой возникнет ощущение ребристого поручня, а под ногой — трухлявая мягкость нижней ступеньки.

Уже намного позже, когда я работал в транспортной фирме и искал однажды прицеп для перевозки коров, я набрал в интернете «скотовоз», но вместо прицепа первая же ссылка вела на статью об этом автобусе — ЛиАЗ-677. Поскольку лирическая часть рассказа окончена, а та статья была великолепна, приведу несколько цитат о легендарном пепелаце:

«В ЛиАЗе корма была ощутимо легче передней части, и на хорошей кочке пассажиры, стоящие на задней площадке, подпрыгивали так, что Сергей Бубка умирал от зависти.

Часто школота, стоя на задней площадке и держась потными ладошками за поручни, с замиранием сердца ждала какой-нибудь более или менее серьезной колдобины на дороге, чтобы подпрыгнуть повыше и почувствовать что-то наподобие невесомости. Эта же школота продолжала потом синхронно подпрыгивать в резонансе с колебаниями фюзеляжа по тангажу, что приводило к такой раскачке, что невесомость испытывали уже все пассажиры и особенно громко матерящийся водитель, амплитуда перемещения которого по вертикальной оси была максимальной.

Крыша у автобусов состояла из отдельных фрагментов металлического листа, потому начинала протекать сразу после схода с конвейера. В случае, если в парках не заморачивались и организовывали душ для пассажиров, развивался процесс гниения (там, за панелью потолка, самые условия для этого), и со временем крыша начинала жить отдельной жизнью, держась на вертикальных поручнях и честном слове. Пассажиры, держащиеся за поручни, в данном случае выступали в роли рёбер жёсткости, скрепляющих салон в единое целое.

Задняя площадка находилась чуть ниже уровня пола, силовой каркас заканчивался перед ней, и как результат — на старости лет отваливалась жопа. Чтобы жопа совсем не отвалилась, нагрузку на неё снижали установкой дополнительных сидений в заднем свесе, уменьшая таким образом предельную плотность сельдей-пассажиров.

Выхлопная труба, проходящая вдоль салона автобуса, довольно скоро ржавела, что превращало Луноход в газовую камеру и породило локальный мем: „Автобус отапливается выхлопными газами“.

Характерной особенностью автобусов, изрядно побывших в эксплуатации, было „бренчание“ и звон в подполье, будто водитель запрятал там заначку пустых бутылок. На самом деле, подобное явление объясняется тем, что трансмиссия Лунохода, кроме основных узлов, включает в себя два карданных вала с промежуточными опорами. Один перед гидромеханической передачей, другой за. Знакопеременные нагрузки, возникающие на первом кардане во время работы двигателя на холостых оборотах, заставляют стучать изношенные крестовины и шлицевые соединения кардана, тем самым вызывая тот неповторимый звон».

Эх, автобусная остановка моего сердца, ребристый поручень моей души.

Прочел в одной книжке про аграрную революцию — вторую из трёх в истории человечества. Природа, конечно, умеет поставить человека на место.

Раньше ученые считали, что аграрная революция — это когда человек стал настолько умён и изобретателен, что научился выращивать овёс, приручил бананы, обуздал овцу и аж залоснился весь от избытка пищи. Но на самом деле это история о том, как пшеница поставила нас на колени. С них и начнём.

Древний человек, поев с утра собранных в лесу корешков и ягод, мчался за мамонтом. Волосы у него были назад, мышцы упруго сокращались, а колени совершенно не хрустели. Но однажды человек нашел дикую пшеницу и почему-то её попробовал. Не знаю, почему — может, он просто споткнулся о корягу, упал лицом на колосья и с досады пожевал. А пшеница оказалась ничего и он потащил охапку колосьев к себе в гнездо.

По дороге колосья немного осыпались, потом еще, а потом еще, а потом оказалось, что вдоль самых хоженых тропинок растет пшеница. Человек понял, что ронять семена можно нарочно и поближе к жилью.

«Природа покорена!» — подумал человек.

«Попался, засранец!» — подумала пшеница.

Коварная зерновая культура посулила сытость и довольство, а потом сразу начала требовать подношений. Поливай меня, человек! Удобряй меня, человек! Прополи меня, человек! Почему так медленно, человек, возьми себе помощников! Отлично, теперь ты поливай, вот ты — поли и удобряй, а вот вы — да, вы! — вы насекомых отгоняйте.

Ещё буквально вчера стремительно мчащиеся за мамонтом, ловкие охотники превратились в согбенных инвалидов с артритными коленями и набором протрузий позвоночных дисков. От зари до зари они корчевали камни на полях и ползали с кувшинами до реки и обратно.

— Давайте вы теперь будете есть меня, — сказала пшеница. — А то все эти мясо с белками, разнообразные фрукты и зелень уже устарели. Надо идти в ногу со временем!

Люди послушались и взамен получили болезни желудка и десён, плохие зубы и очень мало свободного времени. Послеобеденный отдых человечество променяло на злаковую диету.

— Вы можете собрать ещё более лучший урожай! — сулила пшеница. — Просто соберитесь вместе, навалитесь и засейте мной всё вокруг. Ну, постройте деревню, в чем проблема?

Люди послушались, но пошли дожди, в пшенице от сырости завелся грибок, а кучно живущие деревенские перезаражали друг друга и сократились в численности вдвое. На следующий год дождей не было, но прилетала саранча и половина из оставшейся половины померли с голоду.

— Так, не расслабляться! — командовала пшеница. — Это временные трудности. Сажаем, сажаем. Будут полные амбары — чую, будет добрый год.

Амбары действительно были полны, да так, что на них позарились соседи. Охотники и собиратели в такой ситуации просто взяли бы да ушли от греха в соседний лес. Но дети пшеницы себе такого позволить уже не могли: тут семья, дом, прополка пшеничного поля каждый день — а там что? Лес? Чертов мамонт? Так мы это... ну... разучились уже, с какой стороны у мамонта семена. Приходится биться с напирающими соседями. Как пели барды: «За деревню и пшеницу — до конца!».

— Давайте посчитаем, — давила интеллектом пшеница. — Есть площадь, есть калории на единицу площади. Кто самый калорийный в этом тысячелетии? Вот именно! Я. А не брусничка ваша сраная и не заяц-беляк. Да, вам тяжело, но подумайте, как ваши дети оценят! Кстати, детей-то в деревне поудобнее, наверное, рожать, чем на опушке под кустом?

Аргумент насчет детей был железобетонный, поэтому люди принялись плодиться по экспоненте. Демографический рост не могла побороть даже лютая детская смертность в порабощенном пшеницей стесненном, полуголодном и задолбанном эпидемиями обществе.

— Что, тяжело? — спрашивала как бы между делом пшеница, которая из редкого дикого колоска уже распространилась на рекордные территории. — Ну, если не хотите, то можете, конечно, меня не сажать. Дело ваше, я не настаиваю.

Люди растерянно посмотрели на продолжающих безостановочно рождаться детей. Стоит только попытаться перейти обратно на охоту и собирательство, как большая часть отпрысков тут же отчалит к праотцам от голода. А пшеница... ну да, поля, конечно, придётся ещё расширить. Как в прошлом году. И в позапрошлом. И... чёрт, да как так вышло-то?!

На этом месте можно было бы посочувствовать человекам и их встрече с таким коварным противником.

Но буквально за пару тысячелетий до этого хомо сапиенсы расселились по всей планете и истребили пять шестых от всех видов крупных млекопитающих, а с ними — бессчетное количество более мелких зверей, не говоря уже о жучках и ящерках. На Земле даже жили гигантские восьмитонные ленивцы, представляете? А они, то есть мы, их убили. И, вполне вероятно, сожрали.

Может быть, так нам и надо. Месть — это блюдо, которое нужно подавать с пшеничной кашей.

Ходил гулять в сквер у дома. Мы с Мариной называем его «парк», но читателю при слове «парк» обычно представляются тенистые аллеи, а тени деревья в нашем парке ещё не отрастили. Парк видно практически насквозь от одного края до другого, и поэтому я говорю «сквер».

В этот раз я — редкий случай — забыл дома телефон. Если не слушать аудиокнижку и не отвлекаться на интернет, мир сразу пододвигается поближе. Люди как будто выходят гулять одновременно все, а окружающий пейзаж заворачивается краями вверх, как в фильме «Начало», чтобы я мог получше его разглядеть.

В углу сквера — квадратная площадка, обставленная скамейками и обсаженная ёлочками разных оттенков. Уютное место... было бы, если бы его уют не присвоили любители кормить голубей. Персонажи разной степени согбенности вечно трясли на площадке своими пакетами с крупой или сеющими движениями разбрасывали хлебное крошево. Поэтому весь десяток скамеек был перманентно обгажен, как в принципе и вся остальная площадка.

Я прохожу её краем. Посередине площадки крупно накрошена булка — минимум полбатона кусками. В центре булочного поля стоит, не шевелясь, одинокий голубь. Больше ни людей, ни голубей, что странно, вокруг нет. Голубь стоит, странно вытянувшись вверх и надув все, что может надуть. Он чем-то похож на американского сержанта, стоящего по стойке смирно.

Возможно, одинокий счастливчик просто обожрался булки до того, что не может не то что взлететь, а даже втянуть шею обратно в туловище. Я тут же вспомнил свою найденную для Артёма и любовно перечитанную детскую книжку «Самый богатый воробей на свете».

Пока я медленно ходил по скверу кругами, толкая перед собой коляску, я заметил на скамейке грузного, пожеванного мужчину в бейсболке, которая давно забыла свой цвет и назначение. У мужчины был ожидательный и слегка нетрезвый вид.

На третьем круге он окликнул меня:
— Извините, — голос звучал замедленно. — А вы... оттуда идёте? — он показал пальцем туда, откуда я уже третий раз пришёл.
— Оттуда, — подтвердил я догадку.
— А вы... не видели, там женщина... не лежит?
— Нет, — я невольно сделал вид, что припоминаю. — Не лежит.
— Ну... ладно.

Он вздохнул, заелозил ногой по гравию и почесал бейсболку.

Немного дальше я увидел ещё одного молодого папу с коляской. На меня он был не похож — под два метра, худощавый, хорошо подстриженный, из под строгого плаща видны брюки. На ногах туфли, на руке, которой он держит у уха телефон, блестящие часы. В коляске перед ним лежит дочь, одетая сплошь в оборки и кружева.

Кажется, неспешный ритм вечерней прогулки с ребёнком ему не подходит, и бизнес-папа шепотом кричит в телефон:
— ...поедем! В смысле «на чём?»! На коляске, конечно! То есть, тьфу, на машине, конечно!..

Я прошел мимо него и свернул на поперечную аллею. По ней переступал молодой парень — он тщательно и крупно, буквами во всю ширину дорожки каждая, вычерчивал на ней веслом слово «Аркаша».