Раньше в деревенском нашем доме жил Гусак. Почему его так звали, знать никто не знал и не интересовался. Деревенские прозвища вообще дело порой необъяснимое, хоть и прилипчивое.
Гусак умер, дом выставили на продажу. Тут-то дед его и купил.
— А кто здесь до нас жил? — спрашивали мы соседей.
— Да Гусак! — отвечали они, как будто это было чем-то само собой разумеющимся.
— А кто он был-то?
— Да Гусак... — похоже, словом «Гусак» определялось и его имя, и род деятельности, и характер, и, конечно, отношение к выпивке.
Деревенская, из круглых брёвен, изба ещё стояла вполне прямо, но в окружении пошедшего винтом сарая, кривоватого дровеника и откровенно косого сортира казалось, что и дом тоже уже начал сползать и заваливаться куда-то назад.
Мне за малостью лет представлялось, что до нас в доме и вправду жил гусак — огромный такой, крикливый, раздражённый гусь. Об этом говорила, например, высота всех косяков и дверных проёмов. Восьмилетний я проходил в них спокойно, а вот взрослым приходилось изгибаться, заныривать и всё равно чесать ударенные макушки. Дверь из сеней в дом была почти квадратная, с высоким порогом, такая, что нужно переступать и пригибаться одновременно. Подпол тоже был какой-то несуразной высоты — на две трети роста и с земляным полом, поэтому пробирались по нему вприсядку, чтобы и не удариться головой, и не вставать коленями на сырую глинистую землю.
Но если подпол ещё можно пережить и такой, то печь в доме — дело первой важности. Печь тут стояла русская, но была в скверном состоянии. Топилась плохо и долго, шелушилась штукатуркой, на перекрышке не то что никто не спал, а даже заглядывать туда было боязно. Труба у нее вся в трещинах, поэтому чердак во время топки слегка заволакивало дымом. Опасное дело.
Поэтому с печью нужно было что-то придумать. У кого бы спросить.
Дед, надо сказать, в любом месте обрастал друзьями и знакомыми с колоссальной скоростью. Знакомые первого круга тут же начинали представлять его своим собственным знакомым, те своим, через несколько месяцев в райцентре его знала каждая собака, а любой выезд туда превращался в череду приветствий и разговоров.
И, конечно же, по причине печки его познакомили с Владимир Палычем. Они быстро и крепко сдружились, мне же довелось бы свидетелем этой дружбы, а заодно и регулярно пожирать крупную садовую малину на участке у «Палыча». Владимир Палыч был печник — и изрядный. Кажется, он клал печь в каждом третьем доме Красногородского района, и в каждом втором — в самом Красногородске.
Потому что печь у него была особая. Уж не знаю, собственной конструкции или общеизвестной, но когда кто-то приходил к кому-то в гости и видел такую печь, он тут же восклицал: «О, и тебе Палыч клал!». После чего случалось то взаимопонимание, которое только и возникает у людей, объединенных чьей-то хорошей работой.
Решили, что печь в нашем доме надо перекладывать. Я ходил и пучил глаза — в моём представлении деревенский дом и печь были хоть и небольшим, но единым куском мироздания, и друг от друга отделяться никак не могли. А даже если бы и могли, то это же как операция по пересадке сердца — последнее средство, да и кто знает, какой будет исход.
Накануне печного предприятия спалось плохо. Я лежал на своём раскладном кресле и таращил глаза в непроглядную черноту летней деревенской ночи, пытаясь разглядеть широкую спину русской печки и представить, как будет выглядеть дом без неё.
А наутро стало ясно, что я буду не просто наблюдателем. Меня возьмут в работу! Мы печники — какой восторг!
Руки в перчатках, лицо в саже, в тот день я не знал устали. О том, чтобы пойти гулять, даже не думал — какое там гулять, когда тут эпохальное дело. Деловито сновал с кирпичами во двор — сначала с чердака, где разбирали трубу, потом из дома, когда спустились до печки. Во дворе я придирчиво выбирал, какие кирпичи еще можно использовать, а какие уже не подойдут. И откалывал с подходящих кирпичей глину специальной острой лопаточкой, которую вручил мне Владимир Палыч.
За день мы вынесли из дома всю печь до фундамента — гора кирпичей во дворе была такая громадная, будто в печи вовсе не было никаких полостей, а только сплошная кладка. Запах засохшего печного раствора, золы и копоти тогда полностью выстлал мне изнутри какую-то долю мозга. Так и живу до сих пор — одна мозговая комнатка отвечает за запах глиняного раствора с копотью, а соседняя — за сырую штукатурку.
В несколько следующих дней Владимир Палыч построил новую печь. Сам он был длинный, худой, жилистый и походил на смесь паука и портального крана. Брал крупными ладонями кирпичи, которые казались в его руках мягкими, как буханки хлеба, намазывал их раствором с такой характерной для неторопливого профессионала скоростью. Он аккуратно, без усилий, клал их, иногда только подвернув наружу кисть и вытирая лоб тыльной стороной запястья.
Потом вместе с дедом они привезли на прицепе железный короб. Печь состояла из двух частей — металлической и кирпичной. С лицевой стороны она походила на шкаф из нержавейки на высоких ножках. В нижней части шкафа была дверца духовки — не помню, правда, чтобы мы хоть раз там что-нибудь пекли. В верхней части — от пояса и почти до потолка — были две раскрывающиеся нараспашку дверки. Если их открыть, то перед тобой была плита под кастрюли, а по бокам в несколько ярусов шли металлически полки с бортиками. На них можно было сушить грибы, яблоки, оставлять еду, чтоб не остывала, и просто хранить железную посуду.
С торца располагалась топка, сборник для золы, а под ними — выкатной ящик для дров. Тыльная стена печи была уже кирпичная, с несколькими натянутыми веревочками для сушки вещей. А четвертая, широкая кирпичная стенка, становилась стеной комнаты и отдавала в неё тепло.
Дверцы шкафа регулировали теплоотдачу — если их открыть, волна жара быстро наполняла кухню, а если закрыть, то тепло было ровным и долгим, и тем дольше грела комнату заштукатуренная кирпичная стена. Места при этом новая печка занимала вдвое меньше, поэтому за ней образовался закуток с умывальником, полками для посуда и сушилкой.
По вечерам дед садился перед топкой на табуретку, не спеша растапливал и некоторое время смотрел, как печка сначала потрескивает, а потом начинает тихонько гудеть, разгоревшись. Он доставал из кармана складной ножик со странным, похожим на крючковатый клюв попугая, лезвием, упирался локтями в колени и сидел в полутьме, снимая с березовых поленьев бересту для следующей растопки. А потом шёл на крыльцо курить.
