Слушал «Песни нашего века» — а это довольно часто бывает, и вдруг расслышал там новое. Есть такая песня «Мы с тобой давно уже не те» — может быть, вы знаете, или можете послушать. Или даже можно не слушать, я смысл расскажу.

Она про бывших пиратов. Ну то есть были времена, когда пиратская команда рассекала на шхуне и все просто хорошо делали свою работу: грабили, насиловали, пили ром с двух рук, вздергивали на рее и пускали по доске.

А потом что-то произошло — наверное, у всех были свои причины: у кого-то старушка-мать стала совсем плоха, у кого-то стёрлась деревянная нога, может, пушечные ядра подорожали, или в пиратский кодекс внесли поправки, которые никого не устраивали, нет уж, увольте, разрази меня гром.

Может, просто всем показалось, что выпускание кишок уже не приносит прежнего удовлетворения. И «моё ли это вообще — быть пиратом?». Короче, все сошли на берег и разбрелись кто куда.

«В нашей шхуне сделали кафе,
На тумбу пушку исковеркали,
Истрачен порох фейерверками,
На катафалк пошел лафет».

Сплошные обрывки воспоминаний и запустение. Прошло время, кого помотало, кто наоборот вроде остепенился. Но становится понятно, что жизнь на берегу — не жизнь вовсе, и душа скучает по абордажу. Кальмарьи кишки!

А песня поётся от лица члена команды и вот он чувствует, что всё, вот здесь уже сидят эти сухопутные крысы и зиму он просто не переживёт, медуза ему в печень.

И он идёт и собирает старую команду, а там — кто где, но большинство по кабакам, конечно.

«Кэп попал в какой-то комитет,
А боцман служит вышибалою...»
«...Пустил артельщик разгулявшийся
На транспаранты паруса».

И вот, значит, команда снова вся в сборе, как будто этого и ждали, и готовы отправиться хоть в пасть морскому дьяволу, гром и молния, тысяча горбатых моллюсков.

И тут фраза, смысл которой неожиданно до меня дошёл, хотя неизвестно, конечно, специально автор заложил этот смысл или просто в угоду рифме.

«Море ждет, а мы совсем не там, —
Такую жизнь пошлем мы к лешему.
— Боцман? — Я! — Ты будешь капитан.
Нацепим шпаги потускневшие».

В общем, что тут сказано. Боцману предложили капитанство. Кем бы ты ни был за это время на суше, хоть вышибалой, хоть просто принимал слишком много рома на борт — ты достоин вновь встать в пиратские ряды и палить изо всех пушек. Ибо есть только один флаг, и он такой же черный, как наши сердца!

Но вот капитан... Капитан в комитете.

И тут два варианта: либо он отказался сам, коробка вонючих костей, либо его даже не звали, потому что комитетским — и это знает каждый пират — никакого доверия. Фок-грот-брамсель мне в левое ухо.

Что делает с некоторыми погоня за мечтой и дурные знакомства — сложно себе даже вообразить. Взять хотя бы Гогена.

Поль Гоген. «Автопортрет на Голгофе»

Папа Гогена Кловис был либеральным журналистом, а судьба у них в целом одна на всех, поэтому через год после рождения Гогена им всей семьёй пришлось из Парижа бежать в Казахстан. То есть в Перу.

Но им повезло, потому что мама Алина Мария (это одна мама, а не две) была девушкой знатной и в Перу у её родителей всё было хорошо насчет поместья и серебряных ложечек. Поэтому папа Кловис, загружаясь на корабль, не особенно расстраивался. А даже подумал, что так оно, наверное, и к лучшему — заживём в Перу, открою собственное издательство, эх!.. После чего он упал и немедленно умер от сердечного приступа прямо на палубе.

Следующие семь лет у Гогена всё было хорошо — он сладко ел, вкусно спал и наслаждался экзотическими видами. Прям привык, понимаете, к тропическому раю на всю жизнь — это ещё аукнется потом нескольким доверчивым таитянским женщинам.

А через семь лет в Перу начались гражданские беспорядки и Алина Мария с Гогеном вынуждены были бежать в Казахстан. Ну, в смысле, обратно во Францию.

Алина Мария устроилась в швейную мастерскую в Париже, а Гоген устроился у дедушки в Орлеане. Он принялся учиться изо всех сил, меняя школы и делая успехи в учёбе. Сам себя он считал гением и так в общем про себя и говорил. Остальные говорили про него, что он агрессивный высокомерный засранец, ну или как там по-французски будет «токсичный».

Внутри Гогена с самого мелкого возраста билась жажда путешествий. Путешествовать в девятнадцатом веке лучше всего по морю, поэтому Гоген собрался в мореходное училище. И провалил там вступительные — видимо, от большой гениальности. Тогда Гоген плюнул на училище, а пошёл и тупо завербовался матросом в торговый флот. И его взяли, потому что адмиралов пруд пруди, а работать вечно некому.

Ещё семь лет Гоген проплавал по миру, пробороздил океан, а потом вернулся читать завещание матери. Матерь неплохо знала Гогена, поэтому написала в завещании, чтобы сына делал карьеру, а то характер у него всегда был такое говно, что никто из родственников и друзей близко к нему не подойдет.

И если с характером она была права, то с поддержкой промахнулась — Гоген вернулся в Париж и там друг семьи, дядюшка Гюстав Ароза, устроил парня в биржевые брокеры.

Хваткий юноша Гоген почуял запах денег. На запах денег слетелась и Мэтт-Софи Гад, первая жена, которая принялась рожать Гогену пятерых детей. У Гогена всё неумолимо росло — состояние, площадь квартир, уважение в обществе, количество детей и, собственно, сами дети. Казалось, беспокоиться не о чем.

Мэтт-Софи Гад и гогеновские дети

Но дядя Гюстав при всех своих плюсах обладал роковой привязанностью — он коллекционировал живопись. Сам он не писал, только коллекционировал — ведь настоящий дилер собственный товар не пробует.

И вот тут Гоген сорвался. Возможно, этот самый дядюшка Ароза его и подговорил. Сценарий-то печально известен: «Да нарисуй, попробуй, чисто из любопытства, с одной картины не подсаживаются».

Одна картина, другая... Гоген стремительно покатился по наклонной — рисовал всё больше и больше, начались скандалы с женой. При этом, конечно, он говорил всем, что не художник, а просто иногда пишет и может бросить в любой момент.

— Да ты посмотри, у тебя же опять руки в краске! — кричала жена. — Какой ты всё-таки гад!
— Вообще-то это ты Гад, Софи! — парировал Гоген и, хохоча, убегал в комнаты.

Однажды жена застала его с обнаженной служанкой. «Ах!» — стыдливо прикрылась служанка. «Эй! — стыдливо прикрыл собой холст Гоген, — не смотри, не дорисовано!»
— Да лучше б ты мне изменял... — обреченно бросила жена. — Хоть бы о детях подумал.
«О, а это идея!» — подумал о детях Гоген и нарисовал несколько портретов, особенно любимого старшенького Эмиля.

Конечно, где живопись, там и плохая компания. Сначала Гоген познакомился с Камилем Писарро, который прилюдно, не стесняясь, называл себя импрессионистом. Тот, в свою очередь, познакомил его с Эдгаром Дега, а там уже и до дружбы с Ван Гогом было недалеко. Коготок увяз — всей птичке пропасть, Гоген начал выставляться.

Когда Гоген выставил первые свои картины, никто не спешил говорить, что он гениален. Видимо, хотели подогреть дарование. Поэтому говорили наоборот, что его картинами можно разве что развлекать детей. Страдание, говорил Гоген, обостряет талант.

Брокерская карьера летела под откос. Запах денег постепенно покидал жилплощадь, сменяясь тяжелым зловонием масляных красок. Платить по счетам стало более нечем. Пришлось всей фамилии переехать к тещё в Копенгаген, но рисующий зять — горе в семье, поэтому долго терпеть его не стали. Мэтт-Софи выдала Гогену одного сына из четырех и хлопнула перед его носом дверью.

Тут Гоген вообще уверился, что станет великим художником. Как у него это только получалось.

Он бросился обратно в Париж, рисовать по несколько раз в день, зависать там с дружками и говорить всем: «Да, я художник, и что?». После чего униженно предлагал купить у него несколько картин, ну парочку, ну хотя бы одну, пожалуйста.

Художники на мосту. Гоген тоже где-то там

Дурная привычка окончательно превратилась в порочную страсть, Гоген с натурального легкого импрессионизма перешел на синтетизм — сам намешал. Затем вместе с такими же, как он, опустившимися организовал Понт-Авентскую школу живописи и мы не будем сейчас говорить о том, что там творилось. Одно слово, клуазонизм.

Он нашел себе в друзья Ван Гога, который тоже был тот ещё неадекват. Они дружили так сильно, что Ван Гог отрезал себе ухо, а Гоген уехал на Таити. Потому что ещё Пушкин говорил: быть можно мерзким человеком, но думать о красе Таитей.

На Таити Гоген хотел слиться с природой. Но когда приехал, оказалось, что там вообще-то уже 150 лет как цивилизация, города и вот это всё. Но Гоген нашёл укромный уголок и слился с природой там. Точнее, слился он с четырьмя таитянками, которым было по 13-14 лет.

А потом он, уже окончательно подсев на тяжёлый постимпрессионизм, решил, что теперь он совсем гений, и вернулся во Францию с триумфом. Франция засмеялась и затолкала ему его триумф обратно. Таитянок в Париже не было, поэтому пришлось довольствоваться четырнадцатилетней Анной.

Пример Гогена однозначно показывает, почему нельзя заводить романы с четырнадцатилетними девочками: Анна затопила его квартиру, погубив все хранившиеся в ней работы.

От расстройства он вернулся на Таити и слился там еще с одной несовершеннолетней таитянкой, которая родила ему ещё более несовершеннолетнего сына. А потом они втроем уехали на остров Хива-Ова. Втроем — это в смысле Гоген, его алкоголизм и сифилис. Таитянка осталась на Таити.

На Хиве-Ове гений Гогена (гогений?) раскрылся уже в полную силу. Он писал картины, писал рассказы, писал газетные статьи, писал жалобы в администрацию, борясь за права туземцев. Но по триста миллионов долларов за штуку потом продавались только картины — это так, на заметку пишущим.

Кроме гения у Гогена в полную силу раскрылись ещё болезнь сердца, экзема, депрессия, бедность и последствия отравления мышьяком. Мышьяком он сам себя пытался отравить за пару лет до этого, но гения не хватило, только заблевал всё вокруг и заработал побочки.

На фото — Гоген (предположительно) с таитянками (точно)

В конце биографий Гогена обычно пишут, что умер он «внезапно», хотя учитывая список выше, тут больше подходят фразы типа «понятное дело» или «неожиданно долго протянул».

Так что Гоген неожиданно долго протянул почти до 55 лет, когда его нашли в хижине с остановившимся сердцем и ампулой из под морфия рядом.

И вот тогда к нему пришла слава.

Кажется, четвертый или пятый год подряд выбираю десятку самых субъективно удачных фотографий из своих.

К середине года стало казаться, что выработалась новая привычка — ежедневно проверять себя на сумасшествие.

Ну, то есть она довольно бесполезная, наверное, потому что весь смысл съезжания кукушки как раз в том, что ты этого не замечаешь. Но вдруг можно всё же поймать момент? И, не знаю, попросить кого-нибудь рядом немедленно ударить тебя ладонью по лицу, сильно.

Но пока это выглядит как пополнение в ряду утренних сборов. Зубы почистил? Почистил. Ключи не забыл? Не забыл. Не считаешь ли нужным убить кого-то за чьи-то убеждения? Не считаю. А за свои убеждения? Тоже нет. Отлично, можно завтракать и на работу.

Так вышло, что в этом году меня поджидали сильные и разнополярные эмоции, и они привели вот к какому ощущению. Внутри меня очень много места и — редкий случай! — я сейчас не о еде. Сколько чего не добавляй — тесно не становится. Там и злость, и печаль, и тревога, и радость, и страх, и равнодушие, и юмор, и сострадание, и веселость, и скепсис, и нежность, и любовь, что уж там говорить.

И ничего из этого не заполняет меня целиком, а существует одновременно, и совершенно неструктурированно лежит там внутри безо всякой иерархии. Пусть даже сущности эти разного размера, но нет ни главного, ни второстепенного. Места по-прежнему хватает и будет хватать, сколько ещё ни положи. И я не обязан испытывать что-то одно, и тем более не обязан по этой причине перестать испытывать что-то другое. Осознание этого внутреннего пространства несколько примиряет с собой — вдруг вам покажется это в какой-то мере важным.

И ещё одно, про... про дерево. Простите, у меня под конец года проблемы с изящными формулировками. Чем больше смотришь новости, читаешь интернет и разговариваешь со знакомыми, тем сильнее чувствуешь, как в тебя забивают клинья. Как в деревянную колоду — вбивают и ждут, когда ты наконец расколешься.

Но есть такие колоды — изогнутые и чуть ли не переплетенные сами в себе, такое бывает, когда за время роста на них многое влияло. И вот чем кривее колода, тем сложнее ее расколоть. При вбивании очередного клина она вообще начинает упираться каким-нибудь внутренним изгибом сама в себя, отчего становится только прочней, издевательски скрипит и выдавливает другие недавно вбитые клинья.

Что сказать — желаю вам быть сложными кривыми колодами. Пусть они заманаются в вас что-то вбивать.

Примером несгибаемой воли и целеустремленности для меня неожиданно стала яма. Набережная Обводного канала, если ехать по ней от Московского проспекта в сторону Лиговского, делает плавный правый поворот в том месте, где от нее отходит улица Константина Заслонова. И вот однажды там в левой полосе появилась ямка.

Когда я в очередной раз ехал с работы домой, автомобиль сделал лёгкий, еле заметный кивок. В следующий раз кивок был чуть больше, потом ещё чуть больше. Через несколько недель едущий впереди автомобиль так качнул кузовом, что я даже слегка притормозил.

Ямка приобрела форму воронки и это было особенно неприятно. Обычную колдобину автомобиль на скорости может пролететь и не заметить, а вот в такую колесо сначала плавно опускается, а потом резко бьется о её противоположный скат.

Шли месяцы, воронка росла и углублялась. Водители разделились на тех, кто не знал о ней, кто знал, и кто не знал, но обладал хорошей реакцией. Распознать их было легко: первые влетали на скорости и начинали ловить автомобиль в повороте, вторые и третье уворачивались вправо или пропускали воронку между колес.

Но наконец воронку заделали и на её месте осталась прямоугольная заплатка.

Заплатка провалилась через неделю, потянув за собой края. Двойная разделительная линия тоже заинтересовалась, что там внизу, и начала с любопытством изгибаться в сторону воронки. Что-то изнутри пожирало дорожную подложку — возможно, питающиеся щебнем гигантские водяные кроты из Обводного канала. Всё больше водителей на последних двухстах метрах перед препятствием перестраивались в правый ряд, а те, кто ехал во встречном направлении, начали притормаживать. Воронка становилась местной достопримечательностью.

Пропускать её между колес никто больше не решался, поэтому вечерняя пробка огибала воронку уже в обе стороны и сверху напоминала ветку с дыркой от сучка посередине. Водители, стоящие рядом с воронкой, прижимались лбами к стеклу и косили вниз испуганными глазами. Бездна притягивала.

Вернулись дорожные службы и скоро на месте воронки красовалась большая, немного выпуклая заплата размером два на три метра.

Через пренебрежимо малое время края заплаты оторвались от окружающего асфальта, выпуклость превратилась во впуклость и начала заваливаться в Аид. Пробки в обоих направлениях росли.
Мне представлялось, как какая-нибудь легкая малолитражка проезжает слишком близко к воронке, сбивается с прямолинейного курса, закручивается, как монетка в тазу, и с отчаянным бибиканьем исчезает в провале.

Наконец вокруг адского колодца поставили заграждения, пригнали какие-то дорожные машины, перегородили по полосе в каждую сторону и две недели что-то там ковыряли, рыли, сыпали и разве что не забивали сваи. Потом ограждения сняли и — о чудо! — воронка успокоилась.

Примерно год или полтора назад на всём этом участке Обводного положили новый асфальт и машины мчали теперь, как ни в чем не бывало. Только хорошо знакомые с местностью автомобилисты по-прежнему рефлекторно сбрасывали газ, словно отдавая дань памяти Большой Обводной Воронке.

А сегодня я ехал домой с работы и машина впереди меня так качнула кузовом на этом месте, что я даже притормозил.