В детстве я очень любил костры. Ну потому что это же... чудо экзотермической реакции окисления, сопровождающейся излучением в видимом диапазоне. Ой, да что вам говорить, сами знаете. Тень неандертальца внутри маленького мальчика победно воздевала руку с палкой, обугленной на конце.

И вот я приехал к деду в деревню и там можно было жечь костры не под присмотром, а самому, отойдя подальше и скрывшись от взглядов взрослых. То есть, конечно, костры в погранзоне скорее запрещались, но печеная картошка пуще неволи.

И вот я стал разводить костёр. Лето было жарким, вокруг была сухая трава, а я был дисциплинированным и знал, что трава может загореться — и тогда ветер, искры, пожар, всё пропало. Поэтому нужно было как-то обезопасить костёр, отделить его чем-то от сухой травы.

И я развёл костер на листе шифера.

И сел рядом пропитываться детством.

Через десять минут костёр с треском разметало в радиусе шести метров. Горячие зазубренные осколки с вжиканьем срезали несколько стеблей крапивы. Со стороны всё немедленно напомнило сюжет «Враги сожгли родную хату» — вокруг тлели и дымили головешки, посередине сидел я, которого даже не задело. ...и словно комья застряли в горле у него.

Я успел всё потушить. Затоптать, зарыть, засыпать осколками кирпича, пописать сверху, на сколько хватило. И сбежать, не дожидаясь погранцов и накрепко запомнив, как именно работает шифер.

Прочитал книжку диалогов с фотографом Анри Картье-Брессоном. Ни разу не читал сборников интервью, а теперь хочется если и читать интервью, то именно вот так — пачкой. Когда прочитаешь подряд десять штук, про человека уже кое-что начинает вырисовываться. А тут ещё период между первым и последним интервью почти 50 лет — Картье-Брессон, к счастью, успел изрядно пожить.

Во-первых, интервью — это постоянные повторения, поэтому я по крайней мере успеваю хоть что-то запомнить. Ну, то есть, примерно треть книги — это одно и то же разными словами. Если о чем-то вдруг задумался и пропустил — вообще не страшно, прочтешь через десять страниц.

Во-вторых, самое интересное — как раз вот эти повторения, из них, на мой взгляд, и складывается человек. Видно, какие именно жизненные события он наиболее ярко запечатлел, потому что о них он раз за разом вспоминает даже в ответ на довольно, гм-гм, не связанные с этими событиями вопросы. Каких запоминает людей и какие фразы — и повторяет их, повторяет с некоторыми полухудожественными изменениями.

Возникает такое, знаете, ощущение если не родства, то долгого соседства. Типа как когда живешь с бабушкой, а она всё время повторяет определенный набор воспоминаний. Но в случае с бабушкой, когда ты уже в целом не можешь больше слушать про тот случай с утюгом в холодильнике, тут происходит могучее приближение. Вроде как человек настолько тебе доверяет, что не прочь и повториться.

Например, он много раз повторяет мысль, что девятнадцатый век в смысле своего неспешного течения жизни закончился только году к 1955, а дальше началось ускорение, переход к обществу потребления и теперь в части репортажа, да и фотографии в целом, все ищут совершенно другого. Знал бы он, конечно, как оно сейчас — мечтал бы вернуться в неподвижные восьмидесятые.

Или говорит про «решающий момент». Это понятие, которое прочно ассоциируют в Картье-Брессоном — речь, если упростить, о моменте, в который только и стоит нажать на спуск фотокамеры, моменте, который надо тонко почувствовать и который отличает внимательного фотографа. Популярность этого выражения началась с книги Картье-Брессона, которая так и называлась — «Решающий момент». И вот теперь его все спрашивают, почему он решил назвать книгу так, а он открещивается, мол, да я вообще не при делах: я взял цитату для эпиграфа с этими словами, а редактор предложил вынести их на обложку, я согласился, ну и потом все как взбеленились!..

В-третьих, можно почувствовать себя немного знаменитостью, потому что ты так или иначе идентифицируешь себя с объектом и он постоянен, а интервьюеры меняются и задают, в общем-то, довольно одинаковые вопросы. Поэтому ко второй половине книги некоторые вопросы воспринимаешь уже со снисходительной улыбкой, поскольку знаешь примерно, какой будет ответ. Какую именно историю из прошлого или цитату ты бы тут ввернул. Я/мы Картье-Брессон.

В-четвертых — и это, возможно, побочный эффект предыдущего пункта — кажется, что при движении от более ранних к более поздним интервью репортеры постепенно тупе... задают всё более короткие и точечные вопросы. Не столько самостоятельные вопросы даже, а такие гирлянды из крючков, которые один за другим позволяют выцепить из собеседника какие-то — к чёрту глубину! — детали попикантнее. Эдакое, сквозь года, движение от беседы к допросу.

Но особенно меня взволновала, пожалуй, вот какая деталь. В интервью 1989 года (а прожил он с 1908 по 2004) Картье-Брессон говорит, что занимается сейчас рисунком. «А улица меня больше не интересует!». Ну то есть знаменитого уличного и репортажного фотографа не интересует больше дело, которому он посвятил большую часть своей жизни, о котором говорил не как о деле скорее, а о способе существования. И это одновременно вызывает во мне горькую досаду, что ли, и одновременно примиряет с тем, что уж, видимо, таков и должен быть порядок вещей. Самое важное обязательно должно закончиться.

Я понял салат. Точнее, как «понял» — мне Марина объяснила. У меня, так сказать, сдвиг парадигмы, или как это... салатный инсайт, во.

Я всегда считал, что только то салат, что выглядит как равномерное крошево: оливье там, винегрет, мимоза. А то, что предлагают в ресторанах — это петушня из зеленых мезонинов. Когда вот из листвы торчит кусочек мяса, блестит соус на оливковом и почему-то орех.

Оказалось, есть жизнь после рукколы.

В общем, в салате должно быть много зелени, какой-нибудь белок, что-то хрустящее и ещё что-то с ярким вкусом, «вкусовая бомба». Если вы готовите сами — должно быть что-то такое, ради чего вы вообще готовы есть эти заросли. Я сразу подумал про мармеладных мишек, но тут есть варианты.

Ну, например. Салатные листья, в них курочка — белок, арахис — хрустящее, кукуруза — то, ради чего, ну и там пара ингредиентов ещё для вида и объема.

Теперь в каждом салате я ищу эти составляющие, а когда нахожу — хрумкаю и радуюсь своей пищевой сознательности. Со стороны выгляжу, наверное, как заяц, который отыскал и точит вкусную кору.

Но при равных условиях, скорее всего, всё равно пойду на майонез. Потому что он вкусовая бомба!

с большим трудом с постели встал я поутру
и сонный в ванную отправился побриться
а телескоп джеймс уэбб вчера нашел дыру
её зовут джи эн сто восемнадцать тридцать

Посмотрел фильм «Любовь Советского союза» и думал было пересказать, но потом передумал, иначе всё это растянется до утра. Поэтому так, чисто сполохами. У нас тут «эпическая историческая мелодрама» про Ангелину Стречину, которая два с половиной часа ходит туда-сюда по экрану по колено в мужчинах.

Актриса Ангелина играет актрису Галину. Галина играет в театре и в кино, а потом приходит на скромную советскую вечеринку, на которой её видит героический лётчик Анатолий и сразу опрокидывает стопку. Потому что первым делом, первым делом выпить водки, ну и девушкой занюхаем потом. На следующий день летчик Анатолий везет Галину в загс, и женит на себе, потому что герой актрису не обидит.

Через год летчик Анатолий разбивается насмерть, не спросив разрешения у Галины. Лётчика Анатолия, как главного авиагероя, хоронят с почестями. Ворошилов плакал. Каганович плакал. А Сталин плакал? Нет, Сталин урну нёс.

Да, то и дело через сюжет по диагонали перебегает инфернально-иронический длинноносый Сталин. Он одобрительно шевелит усами на Галину и её актерский талант.

Героического летчика Анатолия сменяет молодой талантливый драматург Кирилл. Галина не любит Кирилла и держит во френдзоне, ей от него нужны только пьесы. По ночам Кирилл пишет пьесы на портрет Галины.

Пьесы успешны, поэтому после очередной премьеры сюжет снова перебегает Сталин и одним жестом своей трубки женит Галину и Кирилла.

И тут война. Кирилл уходит на фронт корреспондентом, а Галина провожает его на Витебском вокзале с надписью «Белорусский вокзал». Но Витебскому вокзалу уже всё равно, он привык, на нём актерские пробы ставить негде.

Галина холодно провожает Кирилла, потому что он не Анатолий, но в последний момент всё же соображает, что лучше Кирилл в руках, чем Анатолий в небе, и провожает как надо — до вагона.

Потом герои познают тяготы войны. Кирилл бегает по пшеничному полю под минометным обстрелом, Галина ходит в шали по подарочной сталинской квартире с тревожным лицом. В какой-то момент они встречаются для любви и опять немножко для Сталина.

Между всеми сценами герои перемещаются ровно одним способом — из чёрных машин выходят суровые люди и говорят стальными голосами: «Пройдёмте, товарищ» или «Вас вызывают» или «Следуйте за мной». Вопрос «Куда следовать?» не следует при этом задавать ни персонажам, ни зрителю.

Куда бы судьба ни бросала Галину, везде на неё смотрят мужчины глазами мужчин. Один раз после военно-полевого концерта ей даже приходится ударить одного там подполковника коленом в пах и разбить об него керосиновую лампу — так сказать, «бьётся в тесной землянке огонь». И только товарищ Сталин смотрит на Галину глазами Сталина.

Персонажи ещё час мотаются везде от Ташкента до Заполярья, думая друг о друга, декламируя стихи Симонова и воздевая брови горе. В общем, вечная история, банк Империал.

Так всё и закончилось — невнятными объятиями на снегу и в красном платье: Кирилл! Галя! Кирилл! Галя! Кирилл! И символически улетающим в отражении московских окон Анатолием.

Но в целом, конечно, не совсем понятно, зачем нужно было отвлекать стольких актеров от съемок в сериалах про вампиров, психологов и модных журналистов.