Размышлял как-то, почему мне не нравится футбол, хоккей и, в целом, прочие командные игры. Надумал примерно следующее: как будто не хочется участвовать в спорте или игре, где мой результат сильно зависит от других людей, тем более нескольких.

Что-то вроде: «Я могу быть невероятно хорош, но сокомандники всё залажают», и наоборот: «Команда может почти добиться победы, но я могу всё облажать и буду виноват в поражении» — что одно, что другое мне тяжело выносить, даже просто представляя это в голове.

Личное мастерство в битве с другим человеком или (что ещё лучше) в гонке со временем воспринимается гораздо ценнее и... честнее, что ли. Максимум — что-то парное, типа авторалли. Доверять одному человеку — это ещё куда ни шло.

С другой стороны, мне чисто как концепция вполне понятен «командный дух» и радость победы, добытой четкими совместными усилиями. Как в американских спортивных драмах про бейсбол, когда решительно ничего непонятно, что там происходит, но в конце невольно пробивает на слезу.

Можно, конечно, предложить самому себе поработать над доверием. Все же знают, что один в поле не воин и всё такое прочее. Но что-то как-то не хочется всё равно.

Посмотрел фильм «Анора» про любовь к деньгам и уважение к родителям. Рассказываю безо всяких там шуточек, просто, что называется, констатируя художественную действительность.

Девушка Эни работает с людьми. Она танцовщица в ночном клубе и всю ночь ходит по клубу и обслуживает танцами и разговорами беспорядочно сидящих там мужчин. А по утрам Эни возвращается в маленький домик, рядом с которым всегда грохочет поезд надземного метро. В домике Эни падает без сил и спит. Её можно понять — попробуйте сами всю ночь разговаривать с незнакомыми людьми и одновременно танцевать. И всё это на каблуках, и музыка грохочет, и купюры натирают поясницу.

Однажды Эни встречает в клубе Ваню. Ваня пришел отдохнуть, потому что это единственное, что делает Ваня — отдыхает. Ваня молод и кудряв, он смеётся, всё время говорит «афигенно!» и у него безлимит на деньги. Полагаем, что это и правда «афигенно».

Ваня зовёт Эни к себе в гости. Эни надевает свои лучшие колени и, мелко семеня в тесном платье, приходит к Ване. А там такой домище, что просто... «афигенно», именно так.

Из Вани в разные стороны торчат кудри и деньги, и он постоянно куда-то тянется — то за бонгом, то за геймпадом, то за Эни. Что нащупает, тем и рад. Когда Ваня тянется не одной рукой, а сразу двумя — это значит, что он всех собирает на тусовку.

Но как известно, лучше тус могут быть только тусы, на которых ещё не бывал. А лучшие тусы всегда где? В Вегасе! Через минуту Ваня уже поливает частный самолёт шампанским изнутри. Почему богатые люди так любят летать в липких самолётах? Непонятно.

В Вегасе Ваня вдруг чувствует к Эни любовь. Он не привык ни отказывать себе, ни особенно разбираться, что он там чувствует, поэтому сразу тянется рукой к церкви — и их немедленно женят.

В глазах Эни искрится радость любви и материального обеспечения. Но и любви тоже. А как же!

В глазах Вани искрится грин-карта и радость любви. Но и грин-карта тоже. А как же!

И всё в целом идёт неплохо, но довольно скоро мать Вани и жена отца Вани Галина где-то в далёкой России заходит в интернет. А там... Галка, ты щас умрёшь! Сын Ваня женился на прости... прости, Галина, но она танцовщица.

Галина звонит Торосу.

Торос — это армяно-американский крёстный отец Вани. Торос как раз проводит в бруклинской церкви крещение, но когда звонит Галина — тут сразу не до таинств, надо бросать младенцев в купель и мчаться. Господь простит, Галина нет.

Галина командует Торосу вернуть всё как было и вот уже в дверь особняка Вани уже звонят подручные Тороса — это Юра Борисов и какой-то армянин. Даже сквозь глухую закрытую дверь видно, как блестяще играет Юра Борисов.

Подручные Тороса входят в дом и на русско-английско-матерном доносят до Вани мысль, что его родители скоро приедут сюда, в Америку, и заберут Ваню обратно туда, в Россию, чтобы он там работал. Раздается ужасный Ванин крик. Только не работать! Он же ещё так молод!

Ваня всех оскорбляет на правах сына главного босса. Эни тоже всех оскорбляет на правах жены. Юра Борисов молча сидит на диване, как Каннский лев.

Не в силах выдержать давление обстоятельств и медлительность Эни, Ваня сбегает из особняка натурально вниз по улице. Подручный армянин одновременно пытается догнать Ваню и командует Юре Борисову схватить Эни и не дать ей позвонить в полицию. Юра тянет к Эни свои пальмовые ветви.

Эни визжит, ломает мебель и подручный армянский нос. Все начинают кричать и частично гундосить, тут как раз подъезжает Торос и тоже кричит. Сцена напоминает отбраковку Кустурицы и задаёт тон всему последующему действу — отныне все будут исключительно кричать и только Юра Борисов кричать не будет. Юра будет управлять бесчисленным количеством морщин у себя на лбу.

Становится ясна сверхзадача. Нужно найти и разженить Ваню обратно, прежде чем в Америку из России прилетят родители Вани и напялят всех на Золотой глобус.

Для этого крестные армяне и Юра берут Эни, садятся в джип и всю ночь ездят по Ваниным местам. Они, как уже было упомянуто, всё время кричат и ругаются, только Юра молчит на заднем сиденье и безостановочно слепит всех исходящим от него сиянием актерского мастерства.

Под утро компания находит Ваню — он залёг на дно в стриптиз-клубе, для дополнительной конспирации напившись в сопли и наевшись наркотиков. Армяне с трудом распознают среди наркотиков Ваню и везут его в суд — разводить.

В суде выясняется, что Ваня и Эни поженились в Лас-Вегасе, то есть в другом штате, так что Нью-Йоркский суд тянет-потянет, но разженить их не может. Армяне рвут на себе волосы. В каждой сцене фильма сзади в углу экрана молчаливым свидетелем маячит Юра Борисов, играя как два Марлона Брандо. Волосы на себе Юра не рвёт — у него их нет.

Полуармянская кавалькада приезжает в аэропорт, куда прилетают родители Вани — мама Галина и папа Николай, которого безальтернативно играет Серебряков. Торос рассказывает им, что, в общем, надо лететь в Лас-Вегас. Эни пытается воздействовать на Ваню и внушить ему возмутительную мысль о взрослости, мужественности и самостоятельном принятии решений в собственной судьбе. То есть максимально не попадает в аудиторию. Эни буквально пытается оттащить мужа от трапа самолета, но тут Ваня наконец поворачивается и говорит ей, что она дура. Семейная яхта Эни разбивается о быт. Во всей это сцене солнце светит только на Юру Борисова.

Самолёт стремительно несёт всех в Лас-Вегас. Стремительнее самолёта только понимание, которое приходит к Эни о браке в целом и о браке в с Ваней в частности. Она сидит в окружении пьяного армянина и иллюминаторов. Откуда-то сбоку Юра Борисов сочувственно наливает ей водочки. Мальчик, водочки нам принеси, ноу, ви а рашнз.

Наступает грустная часть. Ваню с Эни суетливо разженивают, а потом отправляют Эни с фоновым Юрой Борисовым обратно в Нью-Йорк. Торос ещё в самом начале дал Эни честное армянское слово, что она после развода получит десять тысяч долларов отступных, и Юра должен отвезти её в банк, а потом домой.

Но банк работает с утра, а сейчас вечер, поэтому Эни и Юра ещё могут переночевать в свободном особняке Вани. Поэтому они полулежат там на диванах. Юра Борисов невероятно уютно курит с закинутой за голову рукой, одним своим видом превращая дорогущий бруклинский особняк в коммунальную кухоньку. На соседнем диване протестующе курит Эни, в перерывах между затяжками оскорбляя Юру последними словами. Юра хихикает, нейтрализуя этим оскорбления, и говорит, что Эни хорошо, но Анора лучше.

В самом конце Юра так же невероятно уютно привозит Эни на своей старой машине к её маленькому домику, рядом с которым исправно грохочет поезд. Юра смотрит на Эни взглядом мощностью до тридцати оскар-ватт, а потом достает из кармана свадебное кольцо Эни. Кольцо у Эни забрал Торос, а Юра тихонько ео подрезал и вот, возвращает. Эни, не разобравшись во взглядах и кольцах, но почувствовав момент, начинает заниматься с Юрой сексом без всякого предупреждения, скрипя копчиком об руль. Можно сказать, что это примирительный секс.

Юра, не прекращая заниматься и смотреть, молча даёт Эни понять, что секс — это, конечно, хорошо, но любовь лучше. Эни плачет прямо посередине секса. Плачет о своей судьбе, внезапном Юре, особняке с окнами в пол, человеческом достоинстве и размытых карьерных перспективах.

Солнечные зайцы щекочут мосту нежное подбрюшье и только иногда среди жёлтой ряби пробегают темные пятна — это от редких, плывущих вниз по течению льдин.

За этим наблюдаем мы с Тёмой и сидящий под мостом одинокий рыбак с двумя удочками. Очередная льдина плывёт прямо на леску, рыбак вскакивает, подбегает к дальней удочке и заново закидывает её, пропуская льдину.

— Папа?
— Да, Тёма?
— А почему ты папа?

Гм. Я решил, что разъяснения по вопросам гендерного разнообразия оставлю немного на попозже и пока что раз мы с Мариной родители, то кто-то должен быть папой, а кто-то мамой. И можно различать так: папа — это родитель-мальчик, а мама — это родитель-девочка.

— Папа?
— Да, Тёма?
— А почему дядя рыбак?

Вот тут даже не знаю. Возможно, потому что дядя выбрал быть счастливым.

Архип Куинджи произошел в 1841 году от бедного греческого сапожника, который жил в нужде и рано умер тоже в нужде вместе с женой, завещав нужду всем своим детям. Но Архип взял и нарушил отцовский завет, а может, просто пошёл в дедушку. Дедушку мы не знаем, но фамилия Куинджи означала «золотых дел мастер», так что у него дела предположительно были получше, чем у отца.

Куинджи кровь с молоком

Правда, в дедушку Куинджи пошел не сразу. Сначала он вел себя вполне достойно отца — жил в бедности, пас гусей, работал счетоводом и слугой хлеботорговца. Один был изъян — мальчик страшно любил рисовать. Работы ему доставалось много, потому что вокруг все знали — как только закончится работа, он тут же примется рисовать на всём, что под руку попадёт. Маленький Куинджи уже изрисовал углём все доступные стены и заборы, а любой клочок чистой бумаги просто воспринимал как личный вызов.

Однажды Куинджи работал подмастерьем на строительстве церкви и жил в кухне нанимателя. Ну и изрисовал там всю кухню так, что хозяин даже позвал соседей посмотреть. Всем очень понравилось. Особенно портрет церковного старосты всем понравился. Ну, кроме самого церковного старосты, конечно, который в сердцах воскликнул: «Д...ты...ал!».

Потом оказалось, что воскликнул он «Девятый вал!», таким образом дав понять, что Куинджи следует поехать в Крым к Айвазовскому и попроситься тому в ученики.

Куинджи немедленно покинул здание и дошел пешком в Феодосию к Айвазовского, потому что рисовать прямо вот очень хотелось. Но Айвазовский как раз был в отъезде и чтобы как-то занять руки до его возвращения, Куинджи устроился в его имение на подсобные работы, растирал краски и красил заборы. Потом Айвазовский вернулся, посмотрел на Куинджи, посмотрел на заборы и сказал, что с забором получается отлично, а вот в ученики он его не возьмет. «Либо забор, либо Одесса» — отрезал Айвазовский.

Хотя спустя годы Куинджи всё равно причислили к «ученикам школы профессора Айвазовского», но насколько к этому лично причастен знаменитый маринист, неизвестно. Может, просто сильно повлиял издалека. Но вообще какая ирония — сначала ты говоришь молодому выскочке, что ему достойно только красить заборы, а потом он висит рядом с тобой в Третьяковской галерее.

«Исаакиевский собор при луне». Куинджи (1869). Одна из самых ранних известных работ художника, написанная под сильным влиянием Айвазовского

В общем, Куинджи мыслил выше заборов и всякой человеческой пакости и поэтому выбрал Одессу, чтобы продолжать там рисовать на чем ни попадя. А ради денег работал фотошопером в местных фотомастерских. Через девять лет Куинджи решил, что хватит с него Одессы, и Таганрога тоже хватит, и уехал в Петербург. Проделал, так сказать, путь из греков в варяги.

В Петербурге Куинджи первым делом пошел в Академию Художеств, но там его художества не оценили ни с первой, ни со второй попытки. Зато он много с кем познакомился — видимо, из-за того, что людей в Петербурге тогда было чисто количественно меньше, чаще встречались выдающиеся личности — что ни Крамской, то Васнецов и Репин.

И они, конечно, так здорово повлияли на его светотень и изощрённый колорит, что Куинджи написал «Татарскую саклю в Крыму» и с третьей попытки стал вольнослушателем в Академии Художеств. Но что там за сакля была — мы не знаем, картина не сохранилась. У Куинджи вообще много чего не сохранилось — картины хорошо продавались и уходили вдаль, а мемуаров он не писал. Предпочитал, что называется, голосовые сообщения, а записывать их тогда было некому.

«А.И. Куинджи за работой над картиной „Вид на о. Валаам“». А.Д. Кившенко (1873)

«На острове Валааме», Куинджи. (1873)

В 1860-х годах, ещё до переезда в Петербург, Куинджи познакомился с женой. Он просто спросил девушку, какая у неё фамилия, а она ответила: «Кетчерджи». «О, а у меня Куинджи! — обрадовался Куинджи. — Если поменяете на мою — никто и не заметит!». Так и порешили. Впрочем, вслед за сменой фамилии никто потом много лет не замечал и саму Веру Леонтьевну — Куинджи везде ходил один, а про неё никто не мог достоверно сказать: сама она выбрала пребывать в тени мужа или была стационарно приколочена к кухне и рабочему столу.

«Портрет В.Л. Кетчерджи», Куинджи (1875)

Насчет фамилии художник вообще-то тоже был прав и всем действительно было всё равно. Разные люди в разных источниках и документах называли его то Куинджи, то Куюмджи, а ещё Еменджи и даже Алтунджи. И почтальон сойдет с ума, разыскивая нас. Хотя раз деньги по адресу приходили исправно, то и насчет написания беспокоиться лишний раз не стоит.

Тем временем сам Куинджи продолжает пейзажировать, растит навык, известность, а главное, цену работ.

«Осенняя распутица» (1870—1872)

«Украинская ночь» (1876)

«Березовая роща» (1879)

«После дождя» (1879)

«Море. Крым». (1898-1908)

Однажды Куинджи написал картину «Ладожское озеро» с торчащими из под прозрачной воды камушками, и она всем так понравилась, и даже самому Куинджи, что он её повыставлял-повыставлял, потом продал, а потом выкупил и повесил у себя в мастерской. Прям не мог насмотреться, как ловко у него получились эти камушки. «Очень я молодец, конечно», — думал Куинджи.

«Ладожское озеро», Куинджи (1873)

А через десять лет его бывший сосед по комнате, Руфин Судковский, взял и тоже написал такие камушки на картине «Мёртвый штиль». Куинджи взъярился и немедленно обвинил Судковского в плагиате из-за камушков. Он ходил и всем говорил, что Судковский гнида подколодная и камушки у него ворованные. И Репина с Крамским подговорил гнобить Судковского. В общем, все наехали на бедного Руфина и отказали ему в праве на прозрачные камушки, а с Куинджи они рассорились на веки вечные.

«Мёртвый штиль», Руфин Судковский (1879—1885)

Куинджи вообще, хоть и слыл человеком добросердечным, не прочь был поконфликтовать. В 1875 году он вступил в Товарищество Передвижников, а потом стал среди них бесстыдно выделяться и на каждой следующей выставке публика говорила, что передвижники, конечно, молодцы... но вот Куинджи! Куинджи да-а-а! В общем, он немного бесил передвижников, а в конце 1879 года кто-то из них написал анонимную статью, где обвинил Куинджи в однообразии. Мол, надоел своими гениальными штуками со светом, чёртов люминист, мог бы и другое что-нибудь написать, а то всё украинская ночь, украинская ночь...

Анонимную статью написал Михаил Клодт. Уж кто бы говорил вообще — сам писал сплошных коров на деревенском фоне. А может, Клодт просто завидовал, потому что он свои картины продавать не умел, а Куинджи умел и ещё как.

Увидев статью и узнав, кто её анонимный автор, Куинджи сначала потребовал исключить Клодта из передвижников, но потом сам ушел. Но Клодта всё равно выперли за тяжелый характер и нытьё.

Куинджи ушел бы и без Клодта, потому что ему тоже надоели передвижники и денег у него было столько, что он сам какое хочешь общество мог организовать. А с Клодтом просто так удачно вышло, что помимо ухода получился ещё и перформанс. А перформанс, как известно, продаёт.

Продавать Куинджи умел, он вообще изобрел прогревы аудитории и прочий маркетинг пораньше остальных. Давал таргетированную рекламу в газеты, пилил виральный контент и мастерски нагонял лиды. От этого посещаемость выставок у него была бешеная, в разы больше, чем у тех же Судковского и даже, ха-ха, Айвазовского. По количеству посетителей тягаться с ним мог раз что Верещагин, но у того на картинах война, а это кликбейт, он всегда привлекает толпы.

Айвазовский посещает пейзажную мастерскую Академии художеств. Куинджи стоит третий слева. (1896—1897)

Однажды в мастерскую к Куинджи зашел какой-то заморыш в офицерском, и спросил, сколько стоит картина, а Куинджи брякнул: «Пять тыщ», — просто чтобы не затягивать разговор. За пять тысяц рублей тогда можно было купить, как бы поточнее сказать... что угодно. Заморыш обернулся великим князем Константином Константиновичем, молвил: «Ну, пять так пять», — и заплатил.

Картина «Лунная ночь на Днепре» в Ореховой гостиной Мраморного дворца, приемном кабинете великого князя Константина Константиновича

«Картина, за которую великий князь Константин Константинович заплатил пять тысяч рублей, спешите видеть!» — кричало на следующий день с каждого столба. Всем лид-магнитам лид-магнит. Это была «Лунная ночь на Днепре» и Куинджи срочно организовал выставку вообще только одной этой картины. Обустроил тёмное помещение, точечную подсветку с помощью новомодных ламп, нагнал саспенсу и всё — публика аж теряла сознание от чувств и натурально выла на нарисованную луну.

«Лунная ночь на Днепре», Куинджи, (1880)

Насчет новомодных ламп Куинджи тоже разбирался. Говорили, что для подсветки картин он использовал передовые лампы электротехника Яблочкова, но нет, эти лампы были бледно-синего оттенка, а ещё шумели горящими угольными стержнями, разрушая атмосферу. Поэтому Куинджи, скорее всего, использовал еще более передовой, чем просто передовой, вариант — лампы-«солнце» Клерка и Бюро, которые по свету больше напоминали солнечный, не искажали цвет красок, не утомляли глаз и вели себя тихо.

Куинджи вообще за наукой старался следить. Но вместо того, чтобы читать какие-то там научные журналы, он просто завел себе друзей: химика Менделеева, физика Петрушевского и астронома Морозова. Поэтому, например, звезды на картине «Украинская ночь» были натыканы не просто так, а в сугубо нужных местах. А в пигментах красок и микроскопах в мастерской наверняка не обошлось без Менделеева.

Куинджи играет в шахматы с Менделеевым. А Менделеев — с Куинджи. (1890—1900-е)

С Менделеевым ещё как-то раз интересно вышло, когда химик по просьбе Куинджи принёс на лекцию в Академии Художеств прибор для определения чувствительности глаза к цветовым оттенкам. Тут-то и выяснилось, что Куинджи просто физиологически различает сильно больше остальных. Человек Икс.

К слову, с Академией Художеств Куинджи тоже успел поцапаться. После передвижников Куинджи сначала стал там профессором пейзажном мастерской, а через три года его выперли. Да потому что когда студенты бастуют, надо поддерживать не студентов, а руководство! Но Куинджи всегда, впрочем, был на стороне молодых художников, и не жалел на них ни внимания, ни заработанных денег.

Куинджи привстаёт, чтобы заработать ещё изрядно денег где-то между 1894 и 1897 годами

Что касается заработка, некоторое время Куинджи буквально испытывал на денежную прочность известного Третьякова — он ломил ему цены на каждую следующую картину так, что знаменитый галерист изумлённо крякал, но продолжал покупать. Как следует поправив своё финансовое положение картинами, Куинджи пошел в недвижимость и стал покупать дома и земли. Прикупил себе немного Крыма, приличный кусок Петербурга и сдавал их в аренду. А на заработанные деньги коварно финансировал художественные проекты, поддерживал молодых художников и кормил голубей.

Голубей Куинджи любил вообще безумною любовью. Вот пригласят его на какой-нибудь светский раут, а он фыркает, бурчит: «Не, я к голубям», — и идёт на крышу. Стоит там весь в помёте, счастливы-ый, курлы-курлы, крошит птицам заработанный с аренды недвижимости батон французской булки. Или наловит испорченных галок — и ремонтирует их, сшивает там с воробьями и всякое такое.

«На крыше. А.И. Куинджи кормит голубей». И.А.Владимиров, 1910

А в конце лета спускается с крыши в комнаты, а там у него бабочки порхают в немыслимых количествах и он с ними тоже курлы-курлы и тоже булку предлагает, только уже размоченную в сладкой воде. Бабочки такое страсть как уважают.

После того, как Куинджи предложил передвижникам передвигаться дальше без него, а потом выставил и продал князю картину «Лунная ночь на Днепре», он резко решил, что надо немного отдохнуть от публичной художественной деятельности. Ну и отдохнул двадцать лет. Перестал выставляться и показывать какие-либо свои работы.

«Пф-ф!» — разочарованно говорили все вокруг и думали, что Куинджи всё, изрисовался. Но у него всё было нормально, он просто начал писать в стол и написал в стол примерно триста графических работ и пятьсот эскизов и полноценных картин. Так что это был чертовски большой стол.

А через двадцать лет Куинджи отдохнул и организовал персональную выставку — видимо, какой бы большой стол ни был, а все-таки есть предел. После чего опять никому ничего не показывал еще десять лет, пока не умер.

«Ночное» (1900)

«Красный закат» (1905-1908)

«Ай-Петри. Крым». Куинджи (1890‑е)

Видимо, трезво рассудив, что за гробом деньги ему не пригодятся, да и любимым голубям картины ни к чему, Куинджи за несколько месяцев до смерти организовал Общество имени себя для помощи талантливым художникам, которые испытывали финансовые трудности. Оно было очень кстати, потому что это, в целом, единственное возможное состояние молодых талантливых художников.

Куинджи пожертвовал свежесозданному обществу очень много денег и кусок Крыма, а еще завещал все свои картины и деньги. А там и до Союза художников было уже недалеко.

Куинджи матёрый

Посмотрел фильм «Ущелье» про древесные ужасы и нежную любовь.

В натуральной берлоге просыпается Аня Тейлор-Джой. Из вещей у нее с собой зубная щётка и снайперка. Из зубной щётки она чистит себе тактические зубы, а снайперку немножко высовывает из берлоги наружу и убивает с ужасного расстояния ни в чем не повинного торговца оружием. Такие вот гигиенические процедуры.

Потом Аня возвращается к себе в родную Литву и сидит с отцом на могиле матери. У отца рак, но он говорит, что не будет ждать смерти, а застрелится сам на день святого Валентина, как настоящий литовский герой. Аня грустит и прощается, ей надо на работу — стрелять.

Тем временем Майлз Теллер просыпается у себя дома от кошмаров. Опять снились эти дурацкие убитые люди. Не почистив зубы, он едет куда-то к морю и долго смотрит на рассвет. Потом он приезжает на военную базу и там встречает суровую Сигурни Уивер, которая говорит, что готова добавить немного света в его беспросветную отставную жизнь.

Майлз соглашается на немного света. Ему ставят сонную капельницу и увозят на грузовом самолете неизвестно куда и неизвестно зачем. И там говорят: вот, прыгай с парашютом где-то здесь и иди куда-то туда.
— Куда? — спрашивает Майлз.
— Вниз и куда-то... туда, — отвечает пилот и дает Майлзу карту, на которой ничего непонятно.

Майлз прыгает и безошибочно идёт куда-то туда. И приходит на край ущелья. По разные стороны ущелья друг напротив друга стоят две здоровенные бетонные сторожевые башни. В ущелье таинственно клубится туман, а вдоль тумана развешаны мины и расставлены пулемётные турели.

Из сторожевой башни выходит предыдущий часовой и радостно говорит, что он тут прожил год и вот теперь всё, ура, дан приказ ему на запад, а ты тут служи как я служил.

На прощание бывший часовой рассказывает Майлзу необходимый минимум подробностей: в башне комнатка, во дворе огород, в лесу дичь, в арсенале куча оружия. В ущелье что-то сидит, иногда воет, изредка лезет и скорее всего, там вход в ад. Нужно сторожить. В башне напротив ситуация примерно такая же, но общаться с другой башней запрещено. Ну вот просто запрещено и всё. А, и ещё если все заградительные приспособления откажут или будут уничтожены, тогда включится...
— ...протокол «Бродячий пёс», — многозначительно завершает бывший часовой.
— Бродячий пёс? А что это? — переспрашивает Майлз.
— Я не знаю, — честно отвечает бывший часовой. — Но знаю, что тогда надо бежать.

Чтобы закрепить атмосферу опасности, бывший часовой рассказывает, что в сороковых годах в ущелье отправили две с половиной тысячи солдат для зачистки. Ну их там, в принципе, и зачистили. А в качестве финального аккорда театрально вбрасывает в ущелье гранатку. Далеко внизу глухо бумкает, а потом мерзко вопит.

Ну и всё. Бывший часовой радостно уходит в сторону места эвакуации, радостно машет подлетающему вертолету, радостно рапортует, кто он такой. И получает пулю в голову. Процедура демобилизации часовых сразу становится ясна.

А Майлз принимается охранять ущелье.

Через пару месяцев спокойной вахтёрской жизни выясняется, что в башне напротив живёт наша Аня Тейлор-Джой. Как она туда попала — неясно, мы знаем только, что после литовского кладбища она собиралась ехать «в Москву к Рабиновичу».

Теперь Майлз иногда смотрит на Аню в бинокль, а она каждый раз чувствует, что он смотрит, и тоже смотрит.

И вот однажды ночью, когда у Ани был день рождения, она заскучала и написала Майлзу записку. Привлекла его внимание сигнальной ракетой и давай показывать ему в бинокль буквы. Майлз сначала смущался, мол, не поло-ожено, но потом втянулся и тоже стал писать записки. Тут мы узнаём, наконец, что они не Майлз и Аня, а Ливай и Драса. Ливай и Драса. Просто чтобы вы привыкли к именам.

Некоторое время Ливай и Драса показывают друг другу в бинокли записочки, включают музыку, танцуют и пьют алкоголь. А потом Драса замечает движение внизу. И вот они уже стреляют из пулеметов по лезущим из ущелья человекообразных тварям, которые немного похожи на людей, но выглядят как ветошь, намотанная на засохший куст. Ну то есть враги буквально сделаны из говна и палок.

Взрываются мины, строчат турели, поливают пулеметы. Ливай и Драса отбиваются, что есть мочи, до самого утра. Ну и в общем их невероятно сближает эта романтика крупнокалиберной стрельбы. Теперь они не отлипают от биноклей, играют в шахматы записками, а Ливай даже наряжает Драсе рождественскую ёлку.

Наступает ночь 14 февраля. Драса грустит у себя в башне, потому что где-то сейчас в родной Литве застреливается её отец. В состоянии крайней эмоциональной уязвимости Драса пишет Ливаю, что было бы здорово, если бы в этот трудный день он был здесь с ней.

Ливай, который вообще-то сначала тушевался и не хотел даже общаться с Драсой, теперь быстро придумал переделать реактивный гранатомет в гарпун, перекинул трос через ущелье, побрился, набрал цветочков и горизонтально полез в башню к принцессе.

И долез. Происходит романтика, а утром Драса провожает Ливая обратно в его башню. Ливай летит на крыльях любви и на блок-ролике по тросу, но тут очередные твари из ущелья лезут к нему в башню и натыкаются на мины. От взрыва мины трос лопается и Ливай летит в ущелье. На крыльях любви и немножко на парашюте, который он предусмотрительно взял с собой.

Драса видит это и, недолго думая, хватает винтовку и парашют и тоже сбрасывается вслед за Ливаем. Драса пронзает туман и приземляется в горную реку на дне ущелья. Там она немедленно теряет электрожумар — это такое устройство, с помощью которого они бы быстро выбрались наверх по оборванному Ливаевскому тросу.

Пока Драса булькает и бьётся о мокрые камни, Ливай просто без сознания висит вниз головой, зацепившись стропами за дерево. Сознание возвращается за секунду до того, как гигантская сороконожка готовится откусить Ливаю нижнюю, то есть, учитывая его положение, верхнюю половину туловища.

Ливай спешно пристреливает сороконожку и влажно шлепается к подножью дерева. Тут же под ним разверзаются кроваво-красные корни и начинают с чвяканьем всасывать Ливая в себя. На помощь приходит Драса. Не дав дереву переварить Ливая, она отстреливает корни и со скрипом, как пробковую затычку, вытыкает любимого из ловушки.

Они идут сквозь курящиеся желтоватые испарения, но внезапно лошадь! Из тумана выскакивает один всадник, потом ещё один и ещё. Они проносятся, норовя сшибить героев с ног и полоснуть саблей. Что всадники, что сами лошади всё так же сделаны из какашек и мха. Только сабли у них настоящие.

— Это кавалерия! — делает глубокий и своевременный вывод Ливай, когда им удаётся отбиться.

Тут Драса наконец замечает, что жумар потерян, поэтому идти к стене ущелья бесполезно и нужно идти вдоль, вдруг там что. Они идут и находят городок, весь покрытый плесенью, абсолютно весь. Туман вокруг перестает быть жёлтым и становится фиолетовым. Они заходят в церковь и там на них нападают эти люди-кусты. И ещё пауки. С черепами вместо туловищ. Черепауки.

Все визжат, Ливай и Драса палят из винтовок и наконец убегают из церкви. Но только затем, чтобы прибежать в какой-то бункер. Там тоже всё покрыто плесенью и тайной.

Среди плесени они находят пленку и включают старый проектор, чтобы её посмотреть. На пленке тётенька-учёный в плаще раскрывает тайну. Тайна вопиюще проста. В сороковых годах в ущелье была обычная сверхсекретная лаборатория по производству биохимического оружия. А потом тут же, в ущелье, случилось землетрясение и то, что они там наизобретали, вырвалось наружу. И смешало ДНК всего, что смогло найти. Нашлись люди, червячки, паучки, кусты и деревья. Именно поэтому обитатели ущелья выглядят как «часть команды — часть корабля».

В качестве подтверждения тётенька-ученый распахивает свой плащ, а под ним... фу. Чтобы привлечь внимание обратно к своим словам, тётенька запахивает плащ и говорит, что всё тут в ущелье ужасно мутирует в течение пяти дней, но если вы пробыли тут недолго, то, может, и не мутируете.

Немедленно подумал, что я бы там точно мутировал, потому что и так простужаюсь по четыре раз в год, а от биовируса уж точно объединюсь с какой-нибудь мокрицей или кустом шиповника. Но это ладно, хотя обидно, конечно, немного.

В общем, послушав тайну сороковых, герои переходят в соседнее помещение бункера, а там ещё одна тайна, но поновее, уже на компах с виндовсом. Из второй тайны они понимают, что таинственная корпорация исследует ущелье, чтобы создать генетических суперсолдат. Как будто у сценариста выбило дно коробочки со штампами и они сыплются, а он не видит.

Тут же на компе Ливай находит папку «Бродячий пёс».

— Бродячий пёс! — восклицает он и вчитывается. В общем, посреди ущелья висит на веревочке небольшая ядерная бомба. Если вдруг откажет система защиты, бомба отцепится и бахнет, обеззаразив ущелье и всё остальное на четыре километра вокруг.

Теперь, туго наполненные раскрытыми тайнами, Ливай и Драса выбираются из бункера, чтобы ловко противостоять человеко-кустам и выбраться живыми. Через три секунды после уверенного выхода Драсу кто-то ловит петлей за ногу и начинает волочить в сиреневый туман. Это главный человек-валежник верхом на кипарисовом коне. Конь скачет, Драса шлифует за ним по земле, бьётся об камни и собирает боками торчащие ветки. Туман становится красным — он тут вообще делает, что хочет, то он серый, то желтый, то всё вдруг стало вокруг голубым и зелёным.

Ливай бежит за Драсой, безнадежно отставая от древесной лошади.

Драса приходит в себя подвешенной. В боку у нее торчит ветка. Человек-валежник подходит к Драсе и ревниво вырывает у неё ветку. Драса с одной стороны рада, что из нее ещё не растут ветки, но с другой всё-таки неприятно, поэтому она кричит и угрожает дровами.

Затем ловкая Драса вырывается и начинает драться с валежником не на жизнь, а на смерть. Примерно к середине драки поспевает Ливай и пристреливает помесь флоры с фауной.

Валежник устроил себе логово в глубокой ракетной шахте — да, коробочка со штампами всё не иссякает — и Ливаю с Драсой нужно пересечь дно шахты и подняться по лесенке наверх.

А на дне лежит и ветвится какая-то огромная нервная система — то ли грибница, то ли брюквенные коренья, в общем, полулошадь-полушлюз. Ливай и Драса очень медленно и осторожно пробираются между отростками этой нервной системы, стараясь не задеть своими аксонами её дендриты, но, конечно, у них ничего не получается. Драса наступает своим каблучищем прямо на нежный оранжевый нерв. Вокруг всё соматически визжит и сокращается, но Ливай берет и кидает в эту гущу гранатку. Нервная система выгорает.

Герои выбираются со дна шахты на дно ущелья, находят там ангар, а в ангаре полугусеничный джип с лебёдкой. Они решают использовать лебёдку вместо жумара и подняться с помощью неё по стене ущелья. Приезжают к стене, находят свой трос, цепляют лебедку джипа и включают.

Джип начинает медленно карабкаться по вертикальной стене. Некоторое время Ливай и Драса сидят в джипе, как космонавты в стартующей ракете, но потом снизу за ними начинают взбираться человеко-кусты. Часть кустов Ливай и Драса рубят саблей и топором, часть жгут пропаном и сигнальными файерами. Происходит подсечно-огневое земледелие.

Наконец все кусты порублены и герои выбираются на поверхность, чтобы зализывать друг другу раны. Они в целом рады, что остались живы, но немного тревожно, не станут ли они через пять дней тоже кустами, и еще не заметила ли наниматель их отсутствия.

Ливай и Драса придумывают гарпун и план. Ливай отбывает обратно в свою башню, использовав гарпун, а план ждёт своего часа. В плане есть ядерная бомба и отдаленная французская провинция.

Раз в месяц Ливай должен выходить на связь с нанимателем, и вот теперь во время следующего сеанса суровая Сигурни Уивер спрашивает, всё ли там у Ливая хорошо. Не был ли он в другой башне, например. Или в ущелье. Не убивал ли человека-валежника. Не смотрел ли диафильмы в лаборатории. Не тыкал ли мышкой на папку «Бродячий пёс» в компьютере таинственной корпорации.

— Неа, — отвечает Ливай. — Ничего такого.

— Ну ладно, — говорит Сигурни, одновременно наблюдая на своем мониторе запись с камер в лаборатории. На ней Ливай и Драса с испуганными лицами глядят в лабораторный компьютер.

Сигурни понимает, что миссия скомпрометирована, как говорят в шпионских фильмах, поэтому посылает к ущелью отряд зачистки на вертолёте. И совершает ошибку многих руководителей, а именно ударяется в контроль и микроменеджмент:
— Я полечу с вами! — говорит Сигурни.

Ливай и Драса как раз прогуливались по разные стороны ущелья, когда Ливай заметил вертолёт корпорации и заорал Драсе: «Беги!»

И они бегут в разные стороны от ущелья, а на спине у них обоих брякают снайперские винтовки. Вертолет подлетает к сторожевой башне, а Ливай с Драсой всё бегут. Отряд зачистки рыщет по башне и окрестностям, а они всё бегут. Боевые дроны летят, ищут и атакуют, а они всё бегут. И отбегают от ущелья на четыре километра в гору. И разворачиваются. И прицеливаются из снайперских винтовок.

Ливай и Драса стреляют в предварительно заминированные радары автоматической системы сдерживания вдоль ущелья. Все радары по цепочке взрываются и система «Бродячий пёс» вдруг понимает, что настало её время. Одновременно с этим Сигурни Уивер, семеня обратно к вертолёту, понимает, что и её время тоже настало.

Где-то глубоко в ущелье небольшая ядерная бомба отрывается от веревочки и падает на дно. Бум. Ущелье, сторожевые башни и торопливо летящий вертолёт корпорации вместе с Сигурни Уивер исчезают в пепле ядерного огня.

А Ливай и Драса спустя некоторое время встречаются в кафешке отдаленной французской провинции. Они счастливы и совершенно не мутировали в кусты. Вот что значит настоящая любовь, удача и сильный иммунитет.