Память у деда была — дай бог каждому половину. Мне казалось, он помнил вообще всё и этим притягивал к себе людей.

«Помню, — начинал он, — возвращались мы как-то в 63-ем году из Горького в Питер на Рафике вместе с тем-то, тем-то и тем-то. Едем по утро уже, туман, и тут — в свете фар кабан! Огромный. Стоит посреди дороги, а за ним через дорогу кабанята перебегают. И мне с заднего сиденья кричат: „Дави! Кабанятина будет!“. А какое там дави — в такого въехать если, машина считай, сразу в хлам...»

Он сыпал датами, именами и деталями, будто все они были не когда-то давно, а лежали готовые прямо перед ним, как помытые овощи на поварском столе.

Когда я приезжал на каникулы, на меня обрушивались областные новости — мелькали Тамары Петровны, Галины Иванны, Петровичи, Михалычи, Машеньки, Валечки, их сыновья, кумовья и дядьки. Я не помнил почти никого, потому что почти никого не знал, но деда это не останавливало.

Кроме имён, он был в курсе всех событий, дат и дней рождения. «Глебочка, — говорил он по телефону, — когда поедешь, купи каких-нибудь детских книжек. У Анечки, Славкиной дочки, день рождения двадцатого числа».

Был у этого и побочный эффект, по крайней мере, для меня: я ждал в машине. У меня чёрный пояс по ожиданию в машине. Я могу дождаться чего угодно и переждать это.

Куда бы мы ни заехали, куда бы дед ни зашёл — везде были знакомые, друзья и миллион новостей. Дед забывался в общении. Он заходил в магазин за маслом и выходил через сорок минут. Заходил к врачу в областную больницу — и возвращался через два часа как ни в чем не бывало. И мы ехали в следующее место, где я снова ждал. Ожидания сплетались в цепочки, наполнялись запахом пластмассы от нагретого салона «Волги», заслушанными кассетами Розенбаума и жужжанием слепней.

Были, конечно, места, где я мог, например, не сидеть в машине, а жрать с куста садовую малину размером с клубнику. Вы когда-нибудь наедались малиной до головокружения? Это особая категория удовлетворения.

Но в большинстве случаев я опускал окно, клал на него локоть, упирался в локоть подбородком и наблюдал райцентровую жизнь.

Со временем я научился впадать в странное состояние оцепенения, когда ожидание уже не тяготило. И я мог сидеть так сколько угодно, превратившись в чистого наблюдателя, в котором нет ничего своего и который состоит целиком только из того, что видит.

Потом дед возвращался, садился за руль, заводил машину и одновременно говорил что-нибудь вроде: «А у Владимир Николаича-то Аня в Питер поступает, надо будет потом узнать, как у нее дела. Ну ладно, теперь можно и в сторону дома, сейчас только к Антонине Васильевне ещё заедем...»